— Девушка! — закричала девица из накопителя. — Вы на этот рейс? Что, из-за вас вылет задержать?
— Да-да-да! — Татьяна сунула Тоне банку, подхватила сумку, чмокнула Тоню в щеку, приподнявшись на цыпочки, поцеловала Володю-адвоката и кинулась ко входу, потом уронила сумку, метнулась назад и, обхватив Саню за шею, целуя его, шептала быстро, взахлеб: — Прости меня, родненький, прости, но я не одна, нельзя мне, я должна, должна, Сашенька, разве ж я знала, кто ты!..
Она оттолкнула его и, подхватив сумку, вбежала в тут же захлопнувшуюся за ней дверь...
Тридцать минут назад они развернулись на северо-восток и теперь летели, медленно набирая высоту. Кучеров знал, что больше четырех-пяти тысяч наскрести на подраненной машине не удастся, но и это был бы в их положении хороший запас — хотя бы для аварийной радиосвязи.
Чувства страха или чего-то грозно-непоправимого, пугающего, с чем они не смогли бы справиться, не было. Нет, не было. Они выполнили свой долг и знали, не имея связи, что их барраж над караваном своей первоначальной цели достиг и, кроме того, сам факт их появления над судами уже известен дома — что само по себе было много.
Теперь они должны были справиться с трудной, но реально выполнимой задачей — довести покалеченный корабль до своего аэродрома, хотя, конечно, не исключалась возможность посадки на первой же удобной промежуточной точке, на которую их заведут.
Одно мешало работать, только один вопрос, мучивший Кучерова: мог он увернуться или нет? Скорее всего, нет; но, среагируй он на полсекунды раньше, повреждения были бы меньшими — как всякий совестливый человек, он видел свою вину большей, чем она была, и уже не помнил, что этой-то полусекунды у него и не было. Ему все казалось, что та страшная сцена длилась долго, очень долго, а не те мгновения, которые запечатлелись в памяти длинными дрожащими секундами, как на замедленно прокручиваемой немой киноленте: скачкообразное движение двух истребителей, вот они, дергаясь толчками кадриков, сходятся, вот распространяется пламя взрыва — долго и беззвучно... Кучеров помотал головой, отгоняя жуткое видение.
— Командир, — встревоженно сказал Савченко, — что-то...
Договорить он не успел — его перебил быстрый, но спокойный голос Агеева:
— Командир, скачок напряжения. Выходит из строя энергетика. Пытаюсь за...
Резкий хлопок оборвал его, в наушниках наступила странная мертвая тишина; стрелки приборов метнулись на максимум вправо и тут же одновременно рухнули все влево, к нулям, — сработали автоматы защиты сети, выбив энергоснабжение бортовых систем. Кучеров не успел ничего осознать, оценить, его мгновенно прошиб ледяной пот.
— Спокойно! — со щелчком в наушниках произнес Агеев. — Тихо, короткое замыкание. Перехожу на дубль-шину. Внимание в отсеках!..[15]
Щелчок, где-то короткий верещащий треск, шипение, мелькнул запах дыма; Агеев увидел, как еще минуту назад ровно светившийся экран радара стремительно налился беззвучно пылающим зеленым жаром, под панелями зашипело; резким хлопком опять сработали блокирующие автоматы, — и вот замедленно, словно умирая, угасли плафоны подсветки, затихли табло, замерли указатели, один за другим гасли экраны — последним сопротивлялся круглый выпуклый ИКО, и, когда приборные панели погрузились в сумрак отсека, с экрана еще тек зеленовато-сиреневый свет послесвечения, но вот и он иссяк.
Откуда-то из панелей радиоаппаратуры потек едкий, колюче-шершавый запах, не запах — вонь гари, желчная горечь обугливающейся изоляции и тлеющей краски, и Щербак, слыша, как отчетливо начинают стучать, грохотать в ушах зубы, чувствуя, как окатила его ледяная волна, едва справляясь с вцепившимся в глотку ужасом (нет, ничего нет страшнее, ужаснее, кошмарнее пожара в воздухе! Только в кино герои летят на горящем самолете — в безжалостной же реальности любой самолет в три-четыре секунды превращается в ревущую адским огнем топку!), дребезжащим голосом, едва удерживая крик, сказал в СНУ:
— Дым-м... Дым в отсеке... Отсек задымлен! Я не знаю!.. — Он чуть не сорвался на крик, но успел вовремя поймать зубами прыгающие губы.
— Тих-хо! — пробасил Агеев. — Я все знаю. Умформеры[16] горят. Уже сгорели. Сгорела РК[17]. Вероятно, замыкание в коммутационном блоке. Коротят цепи, реальна опасность взрыва.
Голос Агеева был сух и лишен каких бы то ни было эмоций. Штурман-оператор произносил фразы скучно, даже занудно, будто диктовал в учебном классе аварийную вводную курсантам. Все напряженно, стиснув зубы, слушали этот монотонный, подчеркнуто спокойный голос:
— Перехожу на аварийную сеть. Внимание...
В наушниках послышалось несколько щелчков. Вновь опали — и вновь ожили, судорожно задергавшись, стрелки приборов, но уже далеко не всех, а лишь так называемых жизненно необходимых; а есть ли на современном стратегическом бомбардировщике не жизненно необходимые приборы?
— Все. Идем на аварийном питании. Напряжение скачет. Отключаю радиолокационное оборудование... Так, отключаю отопление отсеков — придется померзнуть... Штурман, обесточить все второстепенное. На связь пока не выходим. Берегите электроэнергию. — Он усмехнулся.
Бомбардировщик по-прежнему упорно и гордо рвался вперед и вверх. Казалось, ничто в мире не может поколебать это упорство.
Но древняя истина о беде, которая никогда не приходит в одиночку, вновь подтвердилась. Как крохотная пуля в своем мгновенно-незаметном ударе сокрушает самый могучий и здоровый организм, нанося ему чудовищные разрушения, так и какой-то из самых малых, крохотных, возможно размером в миллиметры, обломков погибших истребителей, пробив обшивку, рассек одно из сотен тонких нервных волокон сложнейшего организма самолета и поставил под угрозу саму возможность его существования.
Внешне ничего не изменилось. Но всего лишь несколько секунд назад было столько мыслей, воспоминаний, слабостей и надежд! Теперь же все свелось к одному последнему рубежу — жизнь словно переломилась в грани, — к последнему броску, в котором все решится и который уже никому не дано изменить.
Никому не дано изменить?!
Посмотрим. Посмотрим!..
Телефон врезался в тишину КДП пожарным перезвоном. Тагиев сорвал трубку:
— Руково... Что? А, да. Да, он тут. — Тагиев протянул трубку Цареву и опять уставился сквозь стеклянный проем в рассветный туман за окном. Серо, все серо. Проклятая погода!..
— Толя, ты? — услышал Царев голос жены и бросил взгляд на часы: десять минут седьмого. Однако! — Толя, у нас тут, ну, дома, жена помощника Кучерова, Наташа Савченко.
Ольга Ивановна Царева, в ночном халате, только со сна, стояла на кухне у двери — дальше не хватило телефонного шнура — и старалась говорить тихо, потому что в соседней комнате спали дети. Наташа, кутаясь в какой-то то ли плащ, то ли халат, сидела на кухонном табурете у окна и необыкновенно внимательно смотрела, как закипает чайник.
— Да не Кучерова, а Савченко! Они в воздухе. Вот не удержалась, позвонила мне по-соседски. А когда пришла, я решила позвонить тебе. Ну какая разница как! Дозвонилась, и все. — Ольга Ивановна покосилась на Наталью и осторожно прикрыла поплотней дверь. — Она волнуется, Толик. Места себе не находит. Ну, тебе этого не понять... Наташа, милая, потрудись — возьми в серванте, слева, под стеклом, розеточки для варенья, только тихонько... Она на восьмом месяце, Анатолий! — Ольга Ивановна прикрыла трубку ладонью, хотя Наташа уже вышла, притворив за собой дверь. — Ей нельзя, вовсе нельзя волноваться. Там у вас как, все хорошо?
— Нормально! — сказал в трубке сердитый бас. — От кого вы узнали о... Ну, обо всем? От кого? Ты хоть понимаешь, что...
— Неважно. Все понимаю. Когда они вернутся?
— Когда вернутся.
— Когда они вернутся?
— Не знаю.
— Как не знаешь? Кто ж может тогда знать, кроме тебя?.. Проходи, Наташа, проходи, и заодно чайник,
