— Край открыт! Слив.
Вспыхнула сигнальная лампочка. За летящим в пустоте самолетом дымно потянулся, радужно переливаясь, сверкая, вспыхивая на солнце, пушистый длинный шлейф распыленного керосина. Тонна за тонной драгоценного топлива падали в океан, но, распыляясь в мощных потоках взвихренного воздуха, тонны керосина превращались в пыль, в дым, испарялись, даже не успев долететь до поверхности воды.
— Стоп! Хватит, а то оголодаем. Ну-с, а теперь посмотрим, кто кого...
Он плавно повел вперед правый РУД. Двигатель послушно загудел нотой выше и гуще. Турбина натужно ревела, разгоняя тяжелый для нее одной самолет. Кучеров, не спуская глаз с указателя скорости, ползущего непривычно медленно, терпеливо ждал. Еще десяток километров... Еще два. Три. Четыре... Скорость возрастала. Медленно, неуверенно — но все-таки возрастала.
Кучеров понимал, что решился на невозможное.
Да, Ту-16, пожалуй, надежнейшая в мире машина своего класса. Да, полет на одном двигателе предусмотрен самой конструкцией бомбардировщика. Да, в училищах даже учат летать на одном двигателе. Больше того: возможности Ту-16 позволяют даже набирать высоту, но с малых высот, на облегченной машине и до определенного, обусловленного конструкцией предела — а они уже и так идут на этом пределе! Набор же грозит потерей скорости и срывом, то есть опаснейшими последствиями...
Но сама ситуация — кем и где она предусмотрена?
Кучеров решил: «Пора!»
Он медленно, очень медленно двинул — не штурвал, нет! Он чуть-чуть, по пол-оборота, подворачивал штурвальчик триммера рулей высоты; стоп, хорошо. Теперь — закрылки. Вот так, на крохотные градусы, длинные широкие «уши» закрылков поползли из крыльев назад, загибаясь книзу и увеличивая подъемную силу крыла.
Шесть человек перестали дышать; огромный корабль, подрагивая, несся вперед в гуле до предела напрягшегося двигателя; три пары глаз вцепились в стрелки высотомеров; вот вздрогнул и качнулся назад указатель скорости. Но высота?
Чуткая стрелка высотомера вздрогнула, задрожала и осторожно двинулась по шкале. Сто метров. Двести. Триста...
Кучеров, не мигая, качнул обратно штурвальчик триммера: только не пережать! Еще сотня... Еще...
Ту-16 медленно, незаметно глазу, шел вверх, упорно набирая спасительный запас высоты. Что произойдет раньше — потеря скорости или предел высоты? Еще сотня — уже есть почти тысяча метров. Дальше, еще дальше...
Кучеров не смотрел на приближающийся фронт циклона. Он видел только медленно ползущую стрелку альтиметра, слышал только надсадный, почти жалобный, воющий рев перегруженного двигателя и не замечал, как он умоляюще беззвучно что-то шепчет сведенными губами.
Он услышал какой-то сдавленный, стонущий вздох в наушниках, но не обратил на него внимания, — а это Агеев, скорчившись, повис в ремнях, закрыв глаза от ужасающей боли. Адское воющее сверло впивалось в мозг, прожигало раскаленно-ледяной иглой затылок. Никто и никогда не сможет представить себе, какая это боль — дырявый зуб на высоте семи тысяч метров! «Вот почему в гестапо применяли бормашины», — мелькнула идиотская мысль, и стало вроде чуть легче. «Держись, старина, держись! Это больно, но не опасно, от зубной боли еще никто не умирал».
А Ту-16 шел и шел вверх, карабкался все выше и выше. «Ах, умница, милый добрый умница!» Кучеров не знал, то ли смеяться, то ли плакать от любви к этому замечательному «старику», но уже знал твердо, что «ту» довезет, спасет их всех. Разве такой друг подведет?!
Вот уже верхняя кромка облаков — и она на одной высоте с ними! Еще бы чуть-чуть, какая-то пара- тройка сотен... «Тяни, родной, тяни! Я вижу, как тебе тяжело, вижу мигание «Температура двигателя», вижу, что творится с маслом — твоей кровью, — но тяни, милый!»
И вдруг наушники кощунственно ожили:
— Командир! Командир, слева двадцать — пара. Идут на сближение.
Быстро скосив глаза, он увидел две далеко скользящие в небе тени, две тонкие неясные полоски. Они висели очень далеко, остро поблескивая отраженным солнечным светом, и ползли чуть наискосок, смещаясь к ним, навстречу.
Он, уже зная, что победил, — нет, они вдвоем с «ту» победили! — медленно провернул назад, в нейтральное положение, триммера, осторожно, прислушиваясь к каждому движению корабля, поджал закрылки — нет, Ту-16 устойчиво и цепко держал высоту — и так же медленно, но чуть-чуть, стал сбавлять обороты: он очень боялся за перегруженный двигатель. Вот так, немножко, еще чуток. Вот теперь, пожалуй, самый предел. Хватит...
И все это время он видел боковым зрением приближающиеся силуэты — самолеты явно шли наперехват. Он уже догадывался, кто это, но боялся, просто боялся этому поверить, еще больше боясь разочарования, — но силуэты становились все более различимы и узнаваемы.
Он знал, что иначе и быть не могло, он же все знал заранее! — и все-таки какой-то колючий комок царапал глотку, и остро жгло неимоверно уставшие глаза, и стало трудно дышать. Он сквозь зубы чертыхнулся — и боялся, боялся оторвать взгляд от этих, уже отчетливо различимых силуэтов.
Вот тонкие длинные черточки в небе разом, слаженно накренились и заскользили, переходя в привычный глазу рисунок, и наушники совершенно неузнаваемо выдохнули сиплым кричащим шепотом:
— Ребята... Не бросили — наши... Ребята-а-а...
В зеленоватом сумраке КДП (как под водой) лица людей неприятно светились зеленью, тускло поблескивали черные в темных глазных впадинах глаза.
Генерал подошел к стеклянной двери и широко распахнул ее. Снаружи потянуло холодной сыростью тумана, свежей хвоей, влажным песком и недалеким соленым морем.
Пришла балтийская осень, когда так славно рано утром бродить по береговым дюнам, загребая ногами тяжелый, белый и хлебно-желтый песок, слушать хрипло-тонкие вскрики вечно тоскующих чаек (может, это и правда души погибших моряков — старая, горькая легенда о моряцких неупокоенных душах) и думать о прожитой долгой и трудной жизни; вспомнить какие-то оптимистичные разочарования и пугающие победы, вспомнить друзей, живых и мертвых, их жен и детей, и пожалеть свою дочь в который раз из-за ее неудачного и ненужного замужества; прикидывать, что получится из сына, только что закончившего в Ленинграде свое «театра, музыки, кино» (и ведь талантлив, бродяга, в кого он такой?); чувствовать с теплой радостью непреходящую нежность и любовь к жене и удивляться с гордым мужским удивлением своей любви...
Он вытащил пачку каких-то — рижских, что ли, — сигарет в яркой глянцевой упаковке, блеснувшей в полумраке, распечатал ее, сунув целлофановую хрусткую обертку в карман, и усмехнулся своей педантичной аккуратности.
— Простите, товарищ генерал, — услышал он за спиной голос этого настырного полковника. Он обернулся. Царев смотрел на него с откровенной неприязнью, которую не только не скрывал, но и скрывать не желал, и генерал почувствовал нарастающее раздражение — и вдруг увидел глаза, увидел глубоко спрятанное, но почти невыносимое страдание, увидел такую глухую, загнанную в себя боль и тоску бессильного ожидания и надежды, что даже испугался — он уже видел такие глаза! Тогда, в той землянке, перед вылетом. Та же боль, та же надежда...
Он чуть помедлил, потом грубо задавил нераскуренную сигарету прямо о пачку, с хрустом пачку смял в кулаке и, сунув кулак в карман, резко отвернулся к окну.
Царев шагнул мимо него в двери и замер там, в проеме, к чему-то прислушиваясь.
Тихо попискивал где-то недалеко то ли пеленгатор, то ли иной какой-то аппарат; еле слышное гудение кондиционеров убаюкивало, успокаивало; от прогревшихся панелей аппаратуры струился мягкий сухой воздух, чуть пахнущий теплым маслом и неуловимым, сложным ароматом прогретой электроники: пряным запахом изоляции, чуть кисловато — теплым металлом и пластиком, немного душно — красками и лаком.
Далеко, на краю аэродрома, заурчал мотор автомобиля и стих.
Полеты давно были закрыты. Все экипажи, успевшие вернуться до рассвета и подхода тумана, давно
