Генерал подчеркнуто удивленно задрал брови.
— Меня всю жизнь учили: «Мелочей в авиации нет» — и так учил я! А экипаж... А экипаж — это шесть жизней. Шесть семей! — Царев побледнел.
— Вы что же хотите этим сказать? — тихо спросил генерал, качнувшись вперед. Тагиев страдальчески сморщился, лица других офицеров были каменно-безучастны.
— Я хочу сказать, что мы должны учитывать все мелочи, все возможные последствия! И наше поведение сейчас, всех нас — это... это!..
— Ну что ж вы замолчали, полковник? — почти весело сказал генерал. — Вы ведь хотели сказать — это убийство. Так? Или что-то столь же возвышенно-бессмысленное. Так? ...
— Это... крайне неумно, — севшим голосом закончил Царев и вытянулся «смирно», уставившись поверх генерала в серые, начинающие темнеть стекла незашторенных оконных проемов, между рам которых оранжево светились спирали включенных для предотвращения отпотевания стекол обогревателей — влажность и температура в помещениях КДП и постов управления всегда должны поддерживаться на определенном и неизменном уровне: точнейшая электронная техника не любит перемен погоды.
— А знаете, полковник, вы вызываете уважение, — прищурясь, сказал с сарказмом через паузу генерал. — Так отстаивать свое мнение! Но я начинаю думать, что, если бы во всех наших частях были подобные вам начальники, наши самолеты вообще перестали бы летать.
— Они летали бы лучше и безаварийно, — холодно отчеканил Царев. — И на обвинения в трусости нужды отвечать не вижу!
Правая бровь генерала полезла вверх.
— А вы скромник, полковник!
— Я профессионал. И говорю о деле. И не вижу нужды...
— По-онятно...
На КДП скапливался сумрак; тепло светились контрольные приборы на пульте РП. Сам руководитель полетов сидел с каменным лицом. Он не вставал с кресла, но поза его странным образом соответствовала стойке «смирно». Матросы — планшетисты и операторы — ничего не видели и не слышали, отделенные полупрозрачным планшетом-переборкой и панелями своих помещений. Офицеры застыли на рабочих местах. И в эту минуту здесь, в просторном помещении КДП, были только двое: инспектор — генерал-майор и полковник Царев — командир полка.
— Итак, полковник, этот экипаж — плановый? Он обязан выполнить поставленную ему задачу?
— Разумную задачу.
— Разумную — поставленную кем? Войной? Война — разумна?
— Вы утрируете! Я не могу ответить тем же старшему по званию!
— Отвечайте: война разумна? «Могу, не могу...» Не впадайте в детство, полковник, отвечайте!
— Сейчас не война!
— Тогда зачем мы нужны? Мы все? Почему вы не работаете на заводе, полковник? Токарем. А? Стране нужны токари! Шоферы. Инженеры, черт побери!
— Мы готовы к войне!
— Готовы? С неподготовленными — ах, простите, неслетанными, скажем так, неслетанными экипажами? К какой? Которая будет ставить исключительно разумные задачи?
— Я тоже повоевал, товарищ генерал! Мне хватило! Любая война — всегда война, где бы она ни была.
— Ну, насчет «повоевал» и «хватило» — так сие не заслуга. У нас работа такая. И долг наш такой. Ну ладно. На первый вопрос вы, по сути, не ответили. Дальше. Вы всегда выполняли только разумные задачи? Ну что вы молчите? Где же ваша честность?
— Не всегда — да.
— Молодец! Но вы были готовы к любому делу?
— К любому — доступному моей квалификации и возможностям техники. К разумному!
— А всегда ли мера разумности зависела от вас? Вот в чем суть! Мы с вами в вооруженных силах. А для чего они, эти силы? Мы с вами — для чего? Нет, нет и быть не может никаких разумных или неразумных условий для нас с вами! Их не может быть!
Генерал, качнувшись, приблизился к Цареву; теперь и его глаза тлели в сумраке.
— Тот психопат, там, далеко... — Он яростно ткнул пальцем в окна: — Где тут у вас запад? Ага, там... Так вот, он там — он плевал на разумность условий! И в тот миг, когда он ткнет пальцем в кнопку, в ту самую проклятую кнопку, разума не будет! Останется одно, только одно — и решающее: можем ли мы, умеем ли, готовы мы или нет? Я воевал с первого лета, с августа, и на своей шкуре испытал, чего стоит ожидание разумности. Я — помню. Вы — нет. Всё! Они уйдут и вернутся. Там! — Он выбросил руку к окнам. — Там наша дорога!..
II
ВЗЛЕТ!
Они даже не заметили, когда резко усилился дождь. Все в мире сейчас для них кончилось, все, кроме той работы, той цели, которую поставила перед ними выбранная каждым в разное время, по разным причинам, но выбранная добровольно дорога.
Приборные панели, сухой, перекатывающийся треск переключателей на расблоках, клацанье пакетников, быстрая перекличка команд, щелчки включающихся реле, вспышки умниц табло — в этот тесный, сжатый мир рычагов, шкал и панелей свелись родительские надежды и детские забавы, юношеские устремления и любимые книжки, вера в отцов, воспоминания о неисполненном и ирония потерь, страсти, увлечения, разочарования и любовь — все, составляющее никем до конца не понятое, не описанное, не оцененное понятие — жизнь.
А дождик был замечательный! Чу-де-cный! Как и весь этот уходящий день — для каждого по- своему.
А погода быстро ухудшалась. Ночь была уже недалеко. Солнце должно было вскоре зайти, так и не появившись над землей: его поглотили облака, низко и косо летящие над побережьем. Но они знали, что самое позднее через двадцать минут догонят солнце, увидят его, чтоб, попрощавшись, встретиться с ним завтра — далеко, очень далеко, непредставимо далеко отсюда.
Дождь суетливо-вкрадчиво стучал по обшивке; его капли радостно скакали и играли в чехарду на отмытых стеклах фонарей, брызгали на куполах блистеров, сливались в быстро густеющие струйки и, мечась из стороны в сторону, мчались вниз по полированной обшивке к земле, к которой они летели так долго. Этот моросящий дождь, который всегда все ругают, этот занудный, промозглый, отвратительный дождь был прекрасным!
Прекрасным и праздничным потому, что наконец наступал долгожданный праздник работы.
Они заканчивали сложный, но для каждого летчика исполненный неизъяснимой прелести ритуал запуска двигателей — пробуждения к жизни многосложного, могучего и послушного, надежного и доброго сердца их корабля; а от насквозь промокшей куртки техника самолета, стоящего сейчас в кабине за спинами летчиков и монотонно бубнящего «молитву», или карту запуска, плотно несло мокрым старым одеялом. И команды эти, слышанные сотни раз, звучали музыкой — как до седых волос звучит музыкой для нас гриновская проза.
— Включить автоматы защиты сети!
В тишине торопливо клацают переключатели.
— АЗС включены.
— Стояночный?
— На стояночном.
Отрывисто, слышно даже сквозь гул мотора пусковой автомашины, барабанит по обшивке дождь.
