толчки воздушных потоков, на стекла упала темно-синяя занавесь — корабль вошел в плотную облачность.
— Шестьсот пятьдесят... Шестьсот восемьдесят...
Турбулентные потоки мотаются в рулях, ударяя в высокий киль, в стабилизаторы, прихватывая крылья так, что видно, как изгибаются их консоли; корабль раскачивается, норовит то нырнуть, то задрать нос, рывками ходит в стороны; Кучеров парирует эти рывки штурвалом, энергично шурует педалями, но это нелегко и непросто — бомбардировщик, имеющий безбустерную систему управления, слишком тяжел и инертен для такого «истребительного» пилотирования, и надо «пятой точкой» предугадывать его рывки и рысканья, одерживая их и удерживаясь в курсе и углах набора, заданных схемой сбора.
— Командир, внимание, доворот влево двадцать, — предупреждает голос неусыпного штурмана.
— По-мо-гай, Коля, — раздельно выговорил Кучеров: Савченко лишь придерживал штурвал, чтоб не мешать командиру. — Оператор, ведущий?
— Ведущий на курсовом влево десять... влево пять. Высота две тысячи, удаление...
— Отстаем! — Кучеров мягкими толчками дослал вперед РУДы, корабль потянулся ровнее и жестче, вокруг стало быстро светлеть, заблестел металл под вытершейся местами черной краской на панелях кабины — и по глазам хлестанул ослепительный свет! Вырвались!
А простор... Какой оглушительный простор!
Вокруг сиял нежно-голубой и белоснежный мир; текло над кромкой облаков расплавленное белое солнце; а слева высоко плыла, чуть перекосившись, в сказочно-прекрасном бело-оранжево-голубом ореоле изящная «птичка» командирской машины. Николай невольно заулыбался вместе с Кучеровым, который энергично надвинул вперед светозащитный козырек и поглядел вниз, на уплывающий удивительно живой и вместе с тем застывший облачный океан, разделивший весь мир на «до» и «после», точнее, на «под» и «над» — именно так, как и настоящий океан, живая поверхность которого делит мир на внешне несоединимые, даже враждебные друг другу, но живущие единой жизнью стихии.
Кучеров постучал ладонью по штурвалу, и Николай с удовольствием положил на штурвал руки, принимая управление и власть над огромной машиной, и это не было знаком какого-то особого доверия командира. Все было обыденно и нормально, так, как и должно быть, так, как стал ощущать Николай, летая вот уже полгода с Кучеровым. Командир, не глядя на помощника, коротко отмахнул рукой влево, и Николай уверенным, уже выработавшимся широким жестом положил корабль в левый разворот и, добавив смело газу, подтянул штурвал.
Он был тут хозяином! И, глядя в искристо поблескивающий кабиной КОУ хвост ведущего, он прикидывал, нагонит или нет его на выходе из разворота; оно, конечно, надо бы нагнать так, чтоб, закончив выход на указанный с КДП курс, оказаться слева от него и чуть ниже — именно там, где ему, ведомому, и положено быть, — но при этом сэкономить время и маневр, показав класс. Надо бы покруче, во-от та-а-ак...
Машина, натужно свистя работающими на полных газах турбинами, лежала в легком левом крене, идя вверх по широкой изящной дуге, и выписывала в голубом чистейшем небе огромную серебристую кривую, медленно нагоняя плывущий впереди вверху самолет.
Ослепительное солнце, бело-оранжево полыхая, неторопливо сползало вправо, и по приборной доске, дробясь и вспыхивая в стеклах шкал, плыли, вздрагивая, солнечные зайчики.
Николай, не упуская из виду приборы, следил, как под аккомпанемент ровного тугого гудения турбин постепенно увеличивается, прорисовываясь в деталях, именно увеличивается, а не приближается, самолет комэска, сползая, будто притянутый солнцем, тоже вправо, вслед за светилом. И тут Николай вздрогнул: глядя вперед, он вдруг вспомнил, что уже было — точно так же. Он опять увидел тот день, те секунды. Все было точно так же — хотя то был конец осени, а не ее начало. Но — то же время. Тот же висящий впереди вверху самолет. Тот же дождь глубоко внизу, под пеленой мокрых плотных облаков. И то же солнце здесь, наверху...
...Ослепительное солнце, бело-оранжево полыхая, неторопливо сползало вправо, и по приборной доске, дробясь и вспыхивая в стеклах шкал, плыли, вздрагивая, солнечные зайчики. Машину пилотировал сам командир, капитан Реутов, а Николай, следя за приборами, наблюдал, как под аккомпанемент ровного тугого гудения турбин постепенно увеличивается, прорисовываясь в деталях, именно увеличивается, а не приближается, самолет комэска, сползая, будто притянутый солнцем, тоже вправо, вслед за светилом.
Вот ведущий уже почти на курсе, и выше; видны вспышки солнечных взблесков на дюралево- серебряных его боках, радужно мигнули стекла кабины стрелка под высоким килем, ровно струится коричневатый и очень заметный в небесной чистоте тонкий шлейф копоти не полностью сгоревшего топлива из выхлопных сопел турбин; можно плавно, по чуть-чуть, подталкивать вперед правую ногу, подстраиваясь к ведущему; ага, правая педаль подалась мягко вперед — командир так и делает, он опытный летчик, — а рукоятка штурвала нажала в правую ладонь.
И в этот миг жутко мягкий, медленный, неслышный удар повалил корабль набок влево, что-то закричали наушники. Реутов инстинктивно рванул штурвал вправо и сунул вперед до отказа правую ногу, но огромный бомбардировщик, будто заговоренный, будто кто-то невозможно могучий ухватил его за нос и крыло и вея, тащил, волок за собою, — бомбардировщик продолжал валиться в левый крен, перешел горизонт и теперь неудержимо заваливался вперед и влево — и самое страшное было в уверенной неторопливости этого движения.
Реутов, набычившись, до отказа отжимал вправо штурвал, на рукоятки которого, помогая командиру, всем телом навалился Савченко, но штурвал и не сопротивлялся — рули были отданы на вывод полностью! Николай закусил губу; нервно дрожала под ногой утопленная «до полика» педаль; и тут наушники страшным, неузнаваемым голосом Реутова закричали растянуто:
— Эки-и-и-па-а-аж!..
Реутов все тянул с командой «Покинуть самолет!» — хотя все уже было ясно: полный отказ управления. Это — гибель. Авиагоризонт словно свихнулся, будто приборы-гироскопы тоже имеют душу: его указатель гнал и гнал крен, немыслимый для Ту-16 крен! Тридцать... Тридцать пять... Сорок... Скорость крена нарастает! Сорок пять, пятьдесят — пятьдесят градусов! Это уже запредельный крен, отсюда нет возврата!
Огромный самолет, выйдя из повиновения, несется боком и вниз, скользит, почти переворачиваясь, — корабль падал, падал, падал!
Сейчас он либо сорвется, либо начнет разрушаться — нет, сейчас будет все сразу! По подбородку течет горячее и скользкое, почему-то заливаясь по щеке назад, за ухо; машину начинает бить тряска, все огромное тело корабля колотит дрожь, предсмертная агония, и машина стонет, как в ужасе; да что же тобой, родная?
«Нет! Нет, я не хочу!..»
— Пр-риготовиться к катапультированию! — Неужели этот сдавленный рык в шлемофоне — командир?
И вдруг бомбардировщик встряхнулся — и так же резко, все быстрее и быстрее, пошел к горизонту, выравниваясь; чертя широко раскинутыми крыльями эллипс в небе, он стремительно выходил из этого сумасшедшего крена; Реутов, пригнув голову, ловил ту секунду, когда надо задержать машину, и в тот самый, в точнейший момент отдал рули и переложил их в левый крен, остановив точно в горизонте нарастающее вращение корабля; и только сейчас, в мгновенном вздохе: «Всё? Неужели всё?» — они услышали крики в наушниках:
— ...отвечай! Что случилось?! Отвечай!
Реутов ошарашенно смотрел на висящий уже значительно выше и дальше силуэт ведущего; Николай поднял руку к лицу и увидел на перчатке темное блестящее пятно — так и есть, прокусил губу.
— Немедленно отвечай, что происходит?!
Реутов нажал СПУ и, словно в удушье, прохрипел:
— Экипаж, осмотреться по отсекам и видимым частям обшивки и доложить.
И уже спокойнее сообщил ведущему:
— Еще не знаю. Осматриваюсь. Рули нормально. Кажется, какой-то мощный поток. Не знаю...
Доклады из отсеков были утешительно-обычными: нормально, везде все нормально.
Николай осторожно потрогал остро ноющий подбородок. Зверски болело все лицо, но губу жгло просто-
