заляпанные откуда-то взявшейся грязью и пятнами непонятной крови, были страшны. Она будто очнулась, опомнилась, сразу успокоилась и, обретя уверенность в себе, быстро, стараясь быть убедительной, заговорила: — Я жена старшего лейтенанта Машкова, штурмана Машкова, мне нужно туда, на этот, как его... ПэКэДэ? Нет, ДэКаПэ. Ну, откуда полетами управляют?
Солдат удивленно уставился на нее. Марина решительно шагнула вперед — ах, ничего этот мальчишка не понимает... Солдат загородил ей дорогу, схватив за руку, но стараясь быть вежливым. Она оттолкнула его — нерасчетливо резко, и он, не удержавшись от неожиданно сильного толчка, с грохотом повалился на турникет; она была уже в коридорчике, но тут из боковой двери выскочил еще один солдат, грубо схватил ее за плечи и рванул назад — и тут же откуда-то возник офицер.
— Стоять! — скомандовал он, перекрывая шум возни, дыхание, стук сапог. — Ти-хо!
Она, отшатнувшись, замерла. Внезапный стыд, даже страх того, что она творит, окатил ее. Но она должна, должна что-то делать, чем-то помочь!..
Солдат-коротышка, яростно сопя, шумно отряхивался; другой настороженно стоял рядом, дыша табаком. Офицер выглянул на улицу, прикрыл входную дверь и жестом пригласил ее в ту самую боковую дверь. Она вошла в полуосвещенное, невероятно казенного вида помещение, маленькое и теплое.
— Ну? — холодно осведомился офицер — старший лейтенант с какой-то красной повязкой на рукаве и тугой коричневой новенькой портупеей через плечо. — Кошелев! — крикнул он в дверь. — Кошелев, ну-ка пройдись у дверей снаружи, погляди. Так что? — Он в упор смотрел ей в глаза. — Плохо закусила, милая?
— Я — жена Машкова, — устало вновь сказала она. Тот порыв, тот сумасшедший ветер, что нес ее, схлынул. А она так надеялась, верила. И в этот миг она, испугавшись себя, вдруг поняла: она... Да, она о б р а д о в а л а с ь этому ужасу, потому что увидела в нем надежду на возвращение Виктора! Она верила, что, вымолив непонятно у кого его возвращение на землю, она вымолит его возвращение к себе. И невозможная, давящая усталость навалилась на нее. Да, Машков был прав... И она ясно сейчас поняла, что если этот строгий парень не отправит ее в милицию или, того хуже, в сумасшедший дом, можно считать, что она легко отделалась. — Я — жена Машкова...
— А я — муж, скажем, Петровой. И что?
— Штурмана Машкова, — почти равнодушно сказала она. — Я сяду... Вот сюда...
Старший лейтенант протянул руку, наверно, хотел потребовать документы, но, глянув на ее ноги, руку опустил.
— Мой муж сейчас в воздухе, — безнадежно сказала она. — И я должна знать...
— В воздухе? Откуда такая информация?
— О господи, вид мой ужасен, я знаю, да. Но вы же понимаете...
— Я ничего пока не понимаю.
— У него беда, поймите! Вы не летаете, вы не знаете... — Нет, все зря, все пусто и горько, все безнадежно...
— Летаю, — жестко сказал он. — И летаю, и знаю. И Машкова тоже знаю. А вас — нет.
— Просто он ушел, — опустошенно сказала она. — Давно. Но сейчас у него беда. И ему надо помочь...
Лейтенант молча изучал ее глубоко посаженными темными глазами. Потом снял телефонную трубку, подержал ее, размышляя, и неспешно набрал номер.
— Санчасть? Док? Сережа, я... Ну да, Лавриков. Слушай, подойди сюда. На минуту. Ну, надо. Надо, говорю! По делу... Сам подойди. А лучше подъедь. Да. Давай...
Он положил трубку и спокойно сказал:
— Сейчас тут будет мой друг и хороший знакомый вашего... — он запнулся, — вашего мужа. Я хочу все выяснить: обязан. А уж там будем думать.
Коротко стукнув, вошел Кошелев, тот самый коротышка, и, покосившись на Марину совсем не зло, а скорее с любопытством, негромко доложил:
— Товарищ старший лейтенант, там никого. Все тихо.
Через несколько минут послышался шум подъехавшей машины, в коридоре тяжело-гулко протопали и в комнатку ввалился, именно ввалился огромный Сережка Дусенбин, раньше часто бывавший у Машковых дома. Он сразу увидал Марину и удивленно уставился на нее, посапывая и добро помаргивая маленькими глазками на толстом, щекастом лице. Потом он посмотрел на старшего лейтенанта и почему-то ему сказал:
— О, Маринка! Ты чего тут — и такая? А, лапушка? Что случилось? А ноги-то, ноги, Маринушка!..
Марина вдруг ощутила страшную мягко-теплую расслабленность и облегчение, а старший лейтенант Лавриков задумчиво сказал:
— Понятно. И что делать будем?
Сергей посмотрел на Марину, наморщил лоб:
— Ага, ну да, я ж сам их на полеты подписывал... А что, дома стряслось чего? Что-то с Маринкой? Съела, ушиблась, что? Машина тут! — Он как-то сразу засуетился, задвигался. Марина поняла — он ничего не знает. Как же так? Они тут — и ничего не знают? Или Дусенбин обманывает ее?
— Сереж, у них там что-то плохо, очень. — И она попыталась в двух словах все пояснить. Лавриков барабанил пальцами по двери, Сергей растерянно помаргивал. Марина вскользь подумала, отчего он не носит очки. А Дусенбин, выслушав Марину, неуверенно сказал:
— Маринка, видишь ли, у нас тут... Как тебе объяснить... Ну, в общем, то, что вот он, Лавриков, да и я тут, с тобой, — это чревато для нас. Очень чревато. Военный аэродром, все такое. Но и случай-то особый? — И он почему-то жалобно-вопросительно посмотрел на старшего лейтенанта. Тот, как спохватившись, задрал брови и удивленно сказал протестующе:
— Что? Да ты спятил, док?
— Так ведь санчасть, а? — просяще произнес Дусенбин. — Я понимаю — несение гарнизонной и караульной службы, все такое... Но ведь я врач. Ты понимаешь?
— Понимаю. Ты — врач. Поэтому за все здесь отвечу я. А я не хочу. Я знаю, чем это пахнет.
— Но ты же видишь — ей плохо стало. Плохо ведь? Вон, она даже стоять не может. Так и запишем. Ну, будь другом!
— Другом? У тебя какие-то дикие формулировки! При чем здесь...
— Ладно. Тогда человеком будь. Лавриков, будь человеком!
— Пошел к черту! А по голове тебя стучать будут, человек?
— Да за что? У меня машина, в ней — в санчасть. А там видно будет. Если что — она на машине и уедет.
— Зачем мне в санчасть? — вмешалась было Марина. Старший лейтенант посмотрел на нее, схватился за подбородок и резко сказал:
— Давай! Но имей в виду — ей стало очень и очень плохо. И сгинь с глаз долой!
— Да-да-да, дорогой, век не забуду! — обрадовался Дусенбин, цепко схватил толстыми пальцами Марину за плечо и, бормоча: — Ничего, сейчас укольчик спроворим, таблеточки, примочечки организуем, и все чудненько пройдет-уйдет-убежит... — поволок ее через коридорчик КПП, впихнул в микроавтобус — УАЗ с красным крестом в белом круге и, шустро забравшись в переднюю кабину, приказал:
— Дуй в санчасть!
А уже через несколько минут Марина сидела на низеньком удобном табуретике, и ноги ее осторожно- ласково пощипывала теплая зеленоватая вода, пахнущая травой. На Марине был белый хрусткий халат, она только что выпила стаканчик чего-то, похожего на странный коньяк, какой-то настойки из трав, и уже верила, что все обойдется, потому что Сережа, неуклюжий, медвежковатый, всегда сипло, по-пиратски, басивший ужасно его любящей Птахе, милый Сережка успел позвонить ей домой и узнать, что все в порядке, Птаха спит, Наташа ждет известий от Марины, успокоил Наталью и велел ей тоже лечь отдохнуть, поклявшись, что завтра, нет, уже сегодня утром все будет в порядке; и сейчас он уже приготовил шприц, аккуратненько протер ей руку и, почти неслышно введя иглу, приговаривал над самым ухом, дыша мятой (почему мятой?):
— А сердечко-то и правда надо поддержать, ему и правда плохо, это я еще там увидел, куда это годится? И мы ему сейчас поможем, сердчишке нашему, потом ты приляжешь, чтоб напрасно не сидеть,
