потрясающей, и ошарашенно притихшие парни молча смотрели, как он отсчитывал кредитки. Он взял эти деньги, заработанные им, налетанные им над открытым морем, в облаках, над тайгой, в полетах патрульных, разведывательных, конвойных, в перехватах и атаках, во всем том всеобъемлющем понятии и действии, что именуется невзрачно, но весомо — «боевое применение». Он взял их купить подарок Ольге — за сына. Чего-нибудь такого!.. И купил сыну вот это роскошное яблоко. Огромное, таких он не видел. С небольшой арбуз, честное слово. Желто-красное и, самое удивительное, почти без запаха, оно источало лишь еле уловимый тонкий аромат, получше любых духов. Да, это было яблоко. Без сомнения, это было яблоко — Король Всех Яблок. Ребята, увидев его в руке Анатолия, ахнули. И вот теперь он вез это яблоко на животе, мечтая о том, как покажет его Ольге, а потом они вдвоем покажут его сыну. Сын-то еще и не видел яблок. Какие там яблоки в такой дыре! У них вон даже в офицерской столовой дают пить хвойный настой к обеду — стакан темно-зеленой, густой, оглушительно-горькой жидкости. Это в возмещение недостатка витаминов и как профилактическое, чтоб оно пропало, средство от цинги. А ведь ребенку хвои не дашь, а витамины ему нужны. Да-а, такое яблоко — это подарок...
...Ну, а вот и оно самое — грозовой фронт. Далеко впереди лежит волнистая бесконечная полоса сплошных облаков. Издалека это очень красиво: яркое голубое небо, лежащее на белой пушистой подушке. Подушка эта пуховая постепенно темнеет книзу, переходит в голубоватую, дальше в грязно-серую, синюю, и внизу она почти черная. В этой толстой подушке, неподвижной как будто, застывшей недобро, изредка взблескивают молнии. Неподвижная, прочная, мертвая стена — а в ней бесшумно мигает неземной слепящий краткий свет. А под ней мерцает темно-синяя плавающая пелена падающей воды, сверкая и переливаясь. Вот это и есть грозовой фронт.
Влезать в эту подушку никак не хочется; да чего там «не хочется» — нельзя! В голову лезут параграфы «Наставления по производству полетов», сразу, как по заказу, откуда-то из темных дебрей памяти выбираются торопливо, налезая друг на друга, жуткие рассказы бывалых — истории о погибших, сгоревших, потерявших ориентировку, оплавленных, убитых разрядами и черт-те что еще. Нельзя! Обойти? Нет, не стоит и пробовать: стене конца не видно, а горючего в обрез, оно рассчитано по литрам. Значит, надо перепрыгнуть.
Толя послушал нарастающий треск, скрежет и хрюканье грозового эфира, решил не пугаться и, покачав крыльями: «Делай, как я!», потянул ручку на себя, толкнув вперед сектор газа. Мотор заревел нотой выше, и машина послушно полезла вверх. Он оглянулся — группа слаженно перешла в набор высоты, следуя за ним.
Выше, выше, еще выше. Покачиваясь, ползет стрелка альтиметра, накручивая сотни и тысячи метров. Искрами вспыхивает на лопастях солнце; уходит, тонет, размывается в голубой глубине запрокинувшаяся, как лицо, земля. Стеклянное небо — безмолвное, бесконечное, оно впитывает, всасывает в себя, обволакивает. Стеклянное небо. Дымчатая призрачная земля. Белое, текучее — да, оно словно течет, струится! — ледяное солнце.
— Всем «Кедрам»! Перейти на кислород!
Привычно пристегнул маску. Открыл вентиль. Вдох-выдох. Потекло прохладное нежное дыхание. Тонкой, еле слышной струйкой заскользила по трубкам его жизнь. Чуть слышно постукивает — скорее, это постукивание лишь угадывается. Клапан автомата: «Тук-тук... Тук-тук...» И сердце отзывается: «Тук- тук...»
Проклятая гроза! Она выше, чем казалась! Машина уже зависла на практическом потолке, уже не отзывается на рули, стрелка альтиметра вяло свалилась за край шкалы, а стена — вот она, уже рядом и — выше! Чуть-чуть, самую малость — но выше.
«Не перепрыгнуть. И не обойти. А лезть туда — ох, как плохо может это кончиться. Да и неизвестно, каков он по глубине, этот фронт. Повернуть назад? Ну уж нет!.. Остается еще один, последний вариант».
Анатолий ведет группу вниз, вдоль стены, хищно выбрасывающей дымные клубы. А там, внутри!..
Зазывно колышется уже рядом жуткое, неведомое нечто. По нему пробегают сладострастная дрожь и странные ленивые судороги. Оно подергивается упругим и в то же время рыхлым телом. Внутри играют — вьются, сплетаются, извиваются — белые щупальца, мгновенно и трепетно возникая в сером свечении и пропадая. Пляшут ослепляюще пламенные жала; и даже сквозь рокот мотора, и кабину, и шлемофон слышен неровный глухой гул, мощный и уверенно-грозный.
Истребители встряхивает все сильней и резче. Коротко, с оттяжкой бьют упругими молотами вихревые потоки; все магнитные приборы словно спятили с перепугу — их стрелки истерично мечутся, дергаются, врут друг другу, показывая нечто совершенно невообразимое. В наушниках победоносно и оглушающе визжат, хрюкают, крякают, улюлюкают и стонут грозовые разряды — и надо выключать теперь совершенно бесполезные рации.
Истребители описывают широкий разворот, растягиваясь для вящей безопасности, — и врезаются в эту вертикальную плотную стену воды и синих сумерек!
И на них упало, их накрыло какое-то кошмарное покрывало. Они мотаются на курсе, проваливаются, взмывают. Их бьет, швыряет, молотит могучими ударами взбесившаяся атмосфера. На стекла кабин ложатся горизонтальные кипящие струи воды, и сквозь ее пляшущее марево невозможно разглядеть соседа, невозможно разглядеть белый свет. Да это и не нужно, на это нет ни времени, ни сил — все внимание, все силы и умение сосредоточились на управлении. В стремительности полета сквозь ливень и грозу обычный дробный стук капель сливается в мощный басовитый рокот, разрываемый грохотом громов, который обвалами рушится на слабые летательные аппараты.
Все это длилось минут пять, если не меньше. Но когда эскадрилья вырвалась из грозы, ее строй растянулся вдвое, изломался, машины болтались в головоломных кренах — и оглушенные пилоты нервно щурились на солнце и изумленно оглядывались.
А яблоко на животе согрелось и уже не мешало.
Вечером группа на бреющем пронеслась над базой, широким элегантным разворотом вытянулась в ниточку и стала заходить на посадку. Сажал группу сам Ростов.
Один за другим скользили вниз высвеченные багрянцем и золотом заката усталые «яки», оседали в сумрак и сиреневую дымку уходящего дня. Они проносились по полосе в теплых вечерних сумерках и не спеша утомленно рулили на стоянку, разбрызгивая лужи и вздымая в воздух роскошные пушистые шлейфы тончайшей радужной водяной пыли, поднятой винтами, — здесь тоже был дождь.
...Жена встретила его у КПП, и там было еще несколько женщин, жен и не жен, тоже радостных и тоже усталых. Ольга взяла под руку Анатолия, и они быстро пошли домой. По дороге Ольга рассказывала, смеясь, как они с Колькой волновались, да, немножко, совсем немножко волновались и очень ждали, пуская пузырики, и все равно все время были уверены, что он скоро вернется, и так оно и оказалось — он вернулся быстро, и это очень и очень хорошо.
А Анатолий слушал жену, не замечая приветствий знакомых, грел за пазухой яблоко — берег сюрприз — и не мог понять, отчего у него так тепло на груди — ну не от яблока же?
Они вошли в свой дом. Сначала вошли в барак, потом прошли по его длинному темному коридору, пропахшему жареной картошкой и горячим влажным бельем, и наконец открыли свою — свою! — дверь. А там радостно гугнил Колька, постанывал, хлюпал от какого-то своего младенческого удовольствия на руках соседки Лидочки. И вот тогда-то Толик извлек яблоко, торжественно подержал его в руке, словно взвешивал все то, что заключалось теперь в этом тяжелом желто-красном шаре, поблескивающем маслянисто-глянцевыми боками. Он задержал его в руке, сказал:
— Вот... подарок! — и протянул яблоко сыну.
А тот сделал движение пухлой лапкой — и яблоко тихо ударилось о пол, и откатилось к стене, и затихло, притулившись к плинтусу.
Толик замер от неожиданности и растерянно глядел то на яблоко, то на крохотного радостного человечка. И вдруг он услышал тихий смех за спиной, обернулся и увидел, как смеется его Оленька, и даже не вытирает слез, и бормочет прыгающими губами:
— Боже, подарок... Ему ж месяц всего!.. Боже ж ты мой... Ах, подарок ты мой, подарок!
Он шагнул к ней и, не стесняясь Лидочки, ткнулся носом в ласковую тоненькую щеку. И слышал за спиной удовлетворенное бульканье сына, а на лице — счастливые всхлипы Оленьки. И думал о лучших на свете подарках...
