Отношения Сета с отцом всегда были сложные. Старик отличался колючим и упрямым характером. Выжившая жертва холокоста. Уцелел физически, но психика явно надломилась.
— А мать? — спрашиваю я.
— Ее больше нет. Умерла в хосписе. Прогрессирующая болезнь Альцгеймера. Страшная вещь. Одно тело в кровати и больше ничего.
— О да! — Я стукаю себя по лбу. — Этому было посвящено несколько колонок, не так ли?
— Колонок? Какого черта! На это ушло два года лечения.
Сет забавен, он всегда был таким: мягкий, ранимый мальчик. При этом слишком болезненно для мужчины той эпохи воспринимал свою духовную ущербность. И вдруг совершенно неожиданно для себя я, все еще стоя над Сетом, обнаруживаю, что моя рука каким-то неизъяснимым образом уже легла ему на плечо. В свою очередь, он, конечно же, интересуется насчет Зоры, и я сообщаю ему печальное известие: она тоже скончалась. Хочу выглядеть при этом мужественной и умудренной жизненным опытом, однако всякий раз, когда заходит речь о матери и я вынуждена говорить о смерти, к горлу подкатывает ком и возникает почти непреодолимое желание всплакнуть.
— Она умерла четыре года назад от рака легких.
Сет вздрагивает:
— О Боже! Я помню эти сигареты. «Честерфилд» — верно? Рак, — задумчиво произносит он.
— У меня у самой был рак, — сообщаю я. — Ты спрашивал, что драматического было в моей жизни?
— Ты это серьезно? — ошарашенно переспрашивает он. — Рак? Паршивое дело.
— Да, дело было действительно хуже некуда, но я не шучу.
— Рак легких?
— Нет-нет. Груди. Мне удалили грудь почти двенадцать лет назад.
Когда я делюсь этими глубоко интимными, личными переживаниями с другими людьми, особенно с мужчинами, мне не удается оставаться полностью безучастной. У меня возникает такое ощущение, будто я выдаю предупреждение. Очевидно, его мне не вытравить из себя ничем, даже несмотря на то, что я забрала свои взносы из пенсионного фонда, когда ушла с федеральной службы, и под воздействием неустанных уговоров Гвендолин потратила их на реконструкцию груди. Из-за этого меня мучили постоянные сомнения. Я ненавижу даже саму мысль о том, что нужно извиняться за свой физический недостаток. И привыкла. По дому я расхаживаю в естественном виде, то есть не надеваю под бюстгальтер искусственную грудь. Затем я опять стала одинокой женщиной. И так было легче для Никки. Она начала все замечать, и всякие объяснения на сей счет доставляли мне немало беспокойства. Даже малыши быстро смекают, что к чему. А ведь я должна быть для дочери опорой.
Сет говорит то, что и положено говорить в таких случаях, приводит примеры со своими знакомыми, которые вполне адаптировались, подкрепляет это обнадеживающей статистикой выздоровления, с которой он хорошо знаком. Совершенно очевидно, что он искренне огорчен той бедой, которая выпала на мою долю.
— Все говорят, химиотерапия переносится очень тяжело. Это так? — спрашивает он.
— Мне не делали химиотерапию. Так что мне еще повезло. При обследовании у меня не обнаружилось лимфатических узлов. И кроме того, мне очень хотелось иметь ребенка. Хотя бы сделать попытку. Поэтому мне назначили курс лучевой терапии. Очень интенсивный. Это был настоящий кошмар. Однако хирургическая операция внушала мне больший страх. Она кажется такой варварски примитивной. Отрезать часть твоей плоти. От всего этого можно было сойти с ума. И я немного разочаровалась в себе, так как думала, что жизнь уже достаточно закалила меня, чтобы я могла вынести любые испытания.
— Здесь не должно быть иллюзий. — Он поднял палец. — Мы все такие же безумно наивные, какими были когда-то, Сонни. Просто сейчас меньше возможностей выразить это.
Такой подход мне по душе. Мой смех ударяется о пустые ряды стульев и отскакивает от них. Стоя над Сетом, одетая в мантию, я ощущаю, едва ли даже не осязаю эхо тех обычных отношений в зале суда, где многие мужчины взирают на меня с надеждой на снисхождение того или иного рода. Сет тоже в чем-то нуждается. Я это чувствую и уже замечала пару раз. Как он подается вперед, подперев подбородок рукой, локоть которой покоится на полированном дубовом барьере ложи присяжных, и наблюдает за мной с таким глупым, радостным и — нужно честно сказать — детским выражением на лице, что у меня замирает сердце от боли и жалости, и я отвожу глаза в сторону. Просто, на свою беду, он в некоторых отношениях оказался взрослым ребенком и не всегда может держать в узде свои чувства, как маленький мальчик, который шмыгает носом вместо того, чтобы вытереть сопли платком. Несмотря на это, я испытываю к Сету симпатию. Меня радует, что в нем сохранилась, пусть и не полностью, прежняя притягательная сила. Было бы катастрофой думать, что время, прожитое с ним, было потрачено напрасно, особенно после того, как я сделала подобный вывод относительно Чарли.
— Ладно, вернемся к нашим баранам, — произносит он. — Я думаю, ты хочешь узнать, что произошло с Майклом Фрейном. Когда ты сказала, что у тебя есть ко мне вопрос, я подумал, что ты рано или поздно спросишь об этом.
— Так, значит, я могу спросить?
— Я уже дал тебе ответ. Я не знаю, — сказал он.
— Значит, это все, что ты можешь сказать по этому поводу, Сет? Я всегда думала, что ты выбрал очень странное — если не сказать больше — имя в качестве литературного псевдонима.
— Это целая история, — отвечает он. — Когда-нибудь я тебе расскажу.
— И ты никогда не получал от него известий?
— Сомневаюсь, что он жив. — Сет произносит это таким угрюмым, безжизненным голосом, что мне становится не по себе.
— Ладно, — говорю я и на прощание поднимаю руку.
— Ты и в самом деле собираешься избегать меня все то время, пока будет длиться процесс?
— Буду стараться.
Когда я снова машу рукой, он хватает мои пальцы и другой рукой легонько постукивает по моим костяшкам — этим незначительным жестом он выражает стремление к более продолжительному общению. Я решаю пока оставить все как есть и ставлю точку лаконичной улыбкой. Повернувшись, я, к своей досаде, сталкиваюсь с Мариэттой, которая только что вошла в зал суда через заднюю дверь.
— Звонят из канцелярии председателя суда Туи, — говорит она.
И спрашивают, приду ли я на совещание судей, которое состоится сегодня позднее. Я сама беру трубку телефона в своем кабинете и заверяю Ванду, секретаря канцелярии Туи, что обязательно приду.
К тому времени когда я покончила со всеми делами и вернулась в канцелярию, Мариэтта уже приняла свою типичную для ленча позу за столом в секретарской. Ее взгляд устремлен на экран переносного телевизора, который она держит на коленях, одновременно поедая сандвичи из коричневого бумажного мешка. В густых, курчавых волосах поблескивает металлическая дужка наушников, а полная грудь, туго обтянутая свитером, посыпана крошками, на которые Мариэтта не обращает никакого внимания. Тем не менее не успеваю я показаться в проеме открытой двери, как становлюсь объектом ее пристального внимания. Цепкий взгляд оценивающе пробегается по моей фигуре, затем упирается мне в лицо.
— Ни слова, — говорю я ей.
Мариэтте удается хранить молчание только в течение нескольких секунд.
— Люди никогда не забывают того времени, когда они были влюблены, — произносит она внезапно, притворяясь, что разговаривает сама с собой.
— О, хватит об этом, Мариэтта, — бросаю я в ее сторону сердитый взгляд.
Она отворачивается, однако ее челюсти упрямо сжаты. Этим Мариэтта показывает свою непоколебимость.
— Это не была любовь, — поясняю я, — во всяком случае, для меня.
На лице Мариэтты появляется легкая гримаса. Я богохульствую. Однако вскоре моему пониманию открываются иные аспекты.
— Он обожал меня, — объясняю я, — и отвратительнее всего то, что мне нравилось именно это.
Я никогда не чувствовала себя так замечательно, никогда не была так боготворима, как в те месяцы,
