сокрушительную внешнюю силу, которую не только удержать, но даже и постичь невозможно,— силу беспощадную и уничтожающую, вроде молнии или урагана. И он добровольно отдал себя на ее произвол, она могла сделать с ним все что угодно! На табличке стояло: «Тр. К. 59 5/8»,— а у него было всего только шесть гарантийных пунктов. В любую минуту дня эта цифра может измениться — хотя бы на «53 5/8» — и тогда все до единого доллара из его шестидесяти тысяч ухнут навсегда! Знаменитый гонорар, ради которого он столько потрудился и которому так искренне радовался, исчезнет без остатка, а с ним и доля его наследства!
Мальчик-рассыльный сунул ему в руку четырехстраничную газетку — один из бесчисленных листков, бесплатно распространяемых различными торговыми и банкирскими домами в рекламных и иных целях; в разделе «События дня» среди прочих параграфов ему бросился в глаза заголовок «Трансконтинентальные». Он прочел: «Заседание директоров Трансконтинентальной железнодорожной компании состоится в 12 часов дня. Можно с уверенностью сказать, что дивиденд за последнюю четверть будет объявлен такой же, как и за прошедшие три четверти года. Среди держателей акций наблюдается сильное недовольство. Акции обнаружили явную неустойчивость и, видимо, не имеют реальной опоры: вчера, перед самым закрытием, они упали на три пункта, вследствие известия о дальнейших взысканиях со стороны западных властей, а также широко распространившегося слуха о разногласиях директоров и возобновившейся оппозиции против опеки над капиталами Хопкинса».
Пробило десять часов, и с первой минутой одиннадцатого телеграф начал свое бесконечное отстукивание. В отношении «Трансконтинентальных» замечалось большее оживление, многие тысячи акций переходили из рук в руки, и цена на них сильно колебалась, то повышаясь, то снова падая. Когда через полчаса пришел Оливер, они стояли на 59 3/8.
Ничего страшного,— сказал он,— наше время наступит только после полудня.
— А вдруг еще до полудня с нами будет покончено?
— Это невозможно,— ответил Оливер.— Покупать будут все утро — и еще как!
Некоторое время оба сидели молча, тревожась и нервничая. Затем, чтобы развеять скуку ожидания, Оливер предложил брату пройтись поглядеть на Уолл-стрит. Они свернули за угол и очутились на Брод- стрите. Здесь над всей улицей господствовало здание государственного казначейства, в котором хранилось все национальное золото Соединенных Штатов; на его башне был установлен пулемет Гатлинга; простая публика, разумеется, не знала об этом, но финансисты были хорошо осведомлены, и казалось, будто свои конторы, банки и сводчатые подвалы с сейфами они сознательно сосредоточили под его защитой. Здесь же, глубоко под землей, в гигантском шестисоттонном стальном подвале, дверь которого была так искусно прилажена, что распахивалась настежь от самого легкого нажатия пальцем, хранилось на двести миллионов долларов ценностей «Нефтяного треста». Напротив возвышалось белое, в греческом стиле, здание фондовой биржи. Дальше по улице, на оцепленном канатом пространстве, кишела толпа орущих, толкающихся, куда-то пробирающихся людей: это была «черная биржа», где можно было продать и купить небольшие количества ценных бумаг, а также всякие случайные акции мелких горнорудных и нефтяных предприятий, не зарегистрированных фондовой биржей. Лил ли дождь, светило ли солнце — эти люди всегда были здесь; а в окнах соседних зданий стояли другие люди, выкрикивавшие в мегафоны котировку или сигнализировавшие руками по способу глухонемых. На иных из маклеров были цветные шляпы, чтобы их можно было различить в толпе; у некоторых маклеров конторы помещались довольно далеко, и там их коллеги целые дни просиживали на подоконниках, направив на толкучку полевые бинокли. Во всем чувствовалась атмосфера спекуляции— быстрые, лихорадочные взгляды, беспокойные, нервные движения, истомленные, озабоченные лица. Ибо в этой игре всякий рыл яму другому и кости были подобраны фальшивые, так что девять человек из десяти заранее были обречены на гибель и разорение.
Оливер и Монтэгю добыли посетительские пропуска на галерею биржи. Отсюда был виден зал внизу площадью в сто или двести квадратных футов, усеянный клочками рваной бумаги, словно здесь только что пронеслась снежная буря; в воздухе стоял гул от разноязычных восклицаний и выкриков. Здесь толпились тысячи две пожилых мужчин и юношей; некоторые из них медленно прохаживались, разговаривая между собой, но большинство толпилось у различных «бюро продажи», толкаясь, налезая друг на друга, подпрыгивая, размахивая руками и что-то громко выкрикивая. «Место» на этой бирже стоило около девяноста пяти тысяч долларов,— следовательно, никто из этих людей не был бедняком; и тем не менее они каждый день являлись сюда, чтобы сыграть свою роль на этой арене корысти и «в море скорбей поймать свое жалкое счастье» — то изобретая тысячи мелких уловок, в надежде перехитрить и обмануть другого, то радуясь тысячам ничтожных побед; и жизнь их проходила так же бесследно, как бесследно скатываются с берега волны прибоя — этот символ человеческой суетности. Время от времени на них налетал как бы внезапный приступ беснования, и тогда они превращались в разъяренных демонов: все они разом лезли в одно и то же место, вопили, задыхались и в клочья раздирали друг на друге одежду; и зритель содрогался от ужаса, предполагая в них жертву какого-то страшного таинственного колдовства, обрекшего их терзать и мучить друг друга до полного изнеможения.
Но человек ощущает подобные вещи весьма смутно, если и у него весь капитал вложен в Трансконтинентальные. Ибо и он тоже продал свою душу дьяволу, и над ним также тяготеет заклятие, и он также надеется, и трепещет, и отчаивается вместе со всей этой дерущейся толпой. Монтэгю не пришлось спрашивать, где находится его «бюро продажи», так как человек сто сбилось перед ним в плотную кучу, вокруг которой вертелись небольшие юркие группки и тянулись хвостики очередей. «Сегодня непременно что-нибудь да произойдет»,— шепнул ему на ухо какой-то субъект.
Смотреть на все это было интересно, но одно было плохо: зрителям не полагалось сообщать котировки. А потому зрелище этого буйного оживления только доводило до предела тревогу братьев—они видели, что с их акциями что-то безусловно сейчас происходит! Даже Оливер заметно нервничал; ибо как ни верна была ставка, а игра все-таки всегда дело рискованное! Мало ли что может случиться—банкротство, убийство, землетрясение! Братья кинулись из биржи в ближайшую маклерскую контору, где, только взглянув на доску, сразу успокоились: Трансконтинентальные стояли на 60. У обоих вырвался глубокий вздох облегчения, и они снова уселись ждать.
Было уже около половины двенадцатого. Без четверти двенадцать Трансконтинентальные поднялись на одну восьмую, потом на четверть, потом опять на восьмую. Оба в волнении схватились за руки. Неужели час настал?
Кажется, он и вправду настал. Спустя минуту курс подскочил до 61—наверное, сильно увеличился спрос. Через некоторое время прибавилось еще три восьмых. По залу прошел шум возбуждения. Старые биржевики выпрямились на своих стульях. «Трансконтинентальные» поднялись еще на четверть.
Монтэгю услышал, как кто-то позади него сказал своему соседу:
— Что бы это значило?
— А бог его знает,— послышался ответ. Но Оливер прошептал брату на ухо:
— Я понимаю. Это значит, что покупают члены компании.
Да, кто-то покупал и покупал неистово. Телеграф, казалось, отложил все прочие дела и все свое внимание обратил на Трансконтинентальные. Это было как в игре в бейсбол, когда одна сторона выигрывает раз за разом, и человек на судейском месте завывает от восторга, и даже самые безучастные зрители чувствуют, что их забирает за живое, ибо нет таких людей на свете, которые могли бы остаться равнодушными к успеху. И, по мере того как поднимался курс, поднималась в зале и волна возбуждения, по рядам пробегал прерывистый шепот и от одного к другому передавалась дрожь азарта. Одни приглядывались, медля и стараясь угадать, долго ли это продлится и не купить ли им тоже немного; а тем временем набирался еще один пункт, и они уже начинали жалеть, что не сделали этого раньше, но опять колебались, взвешивая, не купить ли сейчас. Для других же, у которых, как у обоих Монтэгю, «кое-что было», это означало победу, чудесную и опьяняющую; сердца их бились все чаще при каждом новом изменении цифр, а в промежутках они подсчитывали свои выигрыши, трепеща от страха все потерять и не смея отдаться надежде на новые выигрыши, которые уже предчувствовались, но еще не были видимы.
Наступило маленькое затишье, и мальчики, обслуживавшие доску, получили возможность передохнуть. Бумаги стояли выше 66; при этой цене, благодаря девизу «ставь последнее», Монтэгю, по образному выражению биржевиков «пребывал на седьмом небе». Его барыш достигал шестидесяти тысяч долларов, и, даже если бы курс вдруг упал и ему пришлось продать свои акции все до единой, он все равно ничего бы не потерял. Ему не терпелось поскорей их продать и получить прибыль, но брат силой удержал его за
