— А я в их армию не нанимался, — отрезал Фомич и продолжал в том же тоне: — И рабочие тоже. А если кто из них ждал, что получит здесь кисельные берега и молочные реки, пусть знает, что для этого им надо было идти в полицию.
— По меньшей мере странное заявление, — сказал Шрагин. — За подобные мысли вы можете понести серьезное наказание.
— Я же еще тогда, в первые дни, понял, что вы далеко пойдете, и просил вас — не топите, помните? Считаете, что пришло время топить?
— Послушайте, я не могу поддерживать такой странный разговор, — сказал Шрагин. — Мне поручено выяснить, чем вызвана искусственно заниженная оплата труда рабочих. Если вы говорите — экономия средств, это я понимаю. Но одновременно вы не понимаете свою ошибку. — Шрагин подбрасывал Фомичу возможность сослаться на то, что он чего-то недопонял. Тогда все могло сойти без особого скандала. Ну не понимал человек, что его экономия неразумна, а теперь понял и делать этого больше не будет. В крайнем случае можно будет предложить перевести Фомича на другую работу…
— Может быть, наших рабочих собираются бесплатно в санаторий отправлять? — с вызовом спросил Фомич. — Я же понимаю так: добровольно остался, значит, сдался в плен, а в плену коржиками не кормят.
— А вы сами разве не в таком же плену? — тихо спросил Шрагин.
Фомич молчал.
— А если вы тоже находитесь в плену, — продолжал Шрагин, — почему вы, в отличие от рабочих полу-чая приличный оклад, занимаетесь еще аферами с немецкими интендантами?
Фомич снова промолчал. Шрагин обдумывал, что он скажет адмиралу по поводу этой истории.
— В общем, я вижу, что вы просто не поняли, что ваша экономия немецких денег неразумна, — примирительно сказал Шрагин.
— Допустим, — согласился Фомич. — И что из этого?
— Раз вы, наконец, поняли — значит, надо от этой позиции отказаться, вот и все.
Фомич молча покачал головой.
— Словом, если вы хотите, чтобы я выполнил вашу просьбу не топить вас, — сказал Шрагин, — я дол-жен услышать ваше признание в том, что вы не поняли вредности придуманной вами экономии. В конце концов мне не хочется, чтобы вы понесли слишком тяжелое наказание. Как-никак мы с вами в одинаковом положении.
— Положим, я в холуях при адмирале не состою, — отрезал Фомич.
— Холуи бывают разных рангов, и вам от этого звания тоже не отречься, — улыбнулся Шрагин.
— Может, и так, может, и так, — пробормотал Фомич, удивленно глянув на него.
— Значит, договорились?
— О чем?
— Давайте кончать эту сказку про белого бычка, — рассердился Шрагин, рассчитывая подавить Фомича логикой ситуации. — Если вы действительно хотите, чтобы я помог вам избежать тюрьмы, я могу это сделать только при одном условии: вы должны искренне сознаться, что не понимали абсурдности своей экономии, иначе вы попросту сознательно совершали диверсию. И именно так руководство завода склонно расценивать ваши действия.
— Говорите, что хотите, — устало произнес Фомич.
— То, что я скажу, это мое дело, — Шрагин встал и взялся за ручку двери. — Но если вызовут вас и вы скажете сами, что признаете свою ошибку…
В тот же день Фомич распоряжением адмирала Бодеккера был переведен на должность кладовщика. Шрагин срочно сообщил обо всей этой истории подпольщикам, и вскоре человек подполья, действовавший на заводе, установил связь с Фомичом.
То, что Эмма Густавовна буквально растворилась в новой своей жизни и сейчас трепетно ждала приезда в гости из Германии своего родственника, это можно было если не оправдать, то хотя бы понять. Так уж получилось, что вся ее жизнь в советское время прошла в стороне от тревог и радостей страны, а начало ее жизни прошло в атмосфере типично немецкого мещанства. И сейчас перед ней словно воскресло все из детства и юности.
Шрагин не мог понять Лилю, и это тревожило его все больше и больше. Между ними произошел разговор, которого он, по совести сказать, ждал, потому что замечал кое-что в отношении Лили к нему, но он не мог предположить, что разговор этот приведет к таким неприятным результатам.
Как-то вечером Лиля завела поначалу шутливый разговор об их, как она выразилась, юмористических личных отношениях.
— Я не вижу в этом юмора, — серьезно сказал Шрагин. — То, что нас с вами считают мужем и женой, в данном положении полезно для нас обоих.
— А мне смешно, — упрямо повторила Лиля. — Ставлю вас в известность, муженек, что позавчера генерал Штромм почти что объяснился мне в любви. Но я не смогла выдержать роли и расхохоталась в голос, а потом сказала ему, чтобы он сначала этот вопрос согласовал с моим мужем. Но генерал заявил, что мой муж меня не стоит и что, по его наблюдениям, вы меня не любите. Я, конечно, возражала ему, что мы очень любим друг друга, и еще напомнила ему церковную заповедь: да убоится жена мужа своего. — Лиля засмеялась и, вдруг сникнув, тихо сказала: — А все это вместе взятое дается нелегко.
Шрагин молчал, собираясь с мыслями. То, чего он очень боялся, наступило. У него уже давно были подозрения, но он очень надеялся, что ошибается. Надо было объясниться.
— Лиля, милая, — сказал он, подойдя к ней совсем близко. Он увидел, как она вздрогнула и повернулась к нему с широко открытыми глазами. — Поймите меня, милая Лиля, мы с вами в этом не принадлежим себе, — сказал он очень тихо. — И то, что вы называете “все вместе взятое”, — это ведь не что иное, как наша с вами борьба.
— Наша… Наша с вами… Мы… — сказала Лиля, закрывая лицо руками, теперь ее голос слышался глухо, прерывисто. — Если бы вы только знали, как я одинока среди всех этих “нас”, “мы” и так далее!.. Ведь у меня даже матери не стало… Вы же сами видите, какая она теперь.
— Надо стараться ее хотя бы понять, — мягко сказал Шрагин.
Лиля открыла лицо, выпрямилась.
— Вам остается только добавить, что она в этом своем состоянии содействует нашей с вами борьбе! — тихо сказала она, глядя ненавидящими глазами на Шрагина.
— Да, это так и есть, — снова мягко ответил Шрагин. — Она создает обстановку, в которой мы с вами получаем очень ценную информацию, не забывайте это.
— Возможно… возможно, — словно сразу обессилев, еле слышно сказала Лиля и спросила жалобно, точно уже зная ответ: — Вы любите свою жену?
— Да.
Она прошлась по комнате, потом остановилась перед Шрагиным и, глядя ему в глаза, сказала с неподвижным лицом:
— Наверное, все сложилось бы иначе, если бы ее не было.
— Нет, все было бы так же, — выдерживая ее взгляд, мягко и грустно сказал Шрагин.
Лиля закрыла глаза, из которых вот-вот должны были брызнуть слезы. Но она пересилила их, постояла немного возле Шрагина и отошла к окну.
— Это последний в моей жизни случай, когда я послушалась, маму, — сказала она, не оборачиваясь. — Это она посоветовала мне объясниться с вами. Извините меня.
Шрагин встал, подошел к ней, взял ее руку и поцеловал.
— Лиля, вы еще найдете себе достойного друга, поверьте мне. Нужно только пережить это черное время.
Не отнимая руки, Лиля сказала чуть слышно:
— Видимо, я переиграла свою роль в спектакле.
— Я не могу, Лиля, лгать ни вам, ни себе. Не могу.
Лиля тихонько высвободила руку и решительно сказала:
— А я больше не могу играть ложь. Я буду играть теперь правду, и моя новая роль: жена, не любимая
