будет тяжело и нас ждет поражение, но мы еще выиграем пару сражений», — то, мне кажется, на такой призыв откликнется только настоящая душа.
— Вот теперь видно, что Вы рассуждаете как педагог.
— Дело не в педагогике, а в честности. Я просто знаю, что нельзя зазывать в Церковь, заманивать. Я очень боюсь, что проповедь может превратиться в идеологическую пропаганду. Чтобы этого вырождения не произошло, нужно понимать, что обращает людей Господь, а не ты лично. И нужно быть готовым к поражению.
— Каково Ваше отношение к духовным учебным заведениям для мирян?
— Я за то, чтобы как можно больше людей получали богословское образование. Правда, при виде студентов-богословов у меня всё чаще возникает тревога: что и как они расскажут о Православии? Как ревнуют любимую женщину, так я ревную Православие. Знаете, бывают у людей любимые стихотворения, и тебя коробит, когда кто-то в твоём присутствии твоё любимое стихотворение читает: «Но оно же не так звучит!». Вот так же мне бывает больно, когда я вижу, как мое любимое Православие превращают во что-то безумно скучное или полицейское…
— И снова — ну, почему сегодня так много зарубежных прповедников всех мастей, доморощенных сектантов и так мало православных миссионеров?
— Я думаю, что миссионерство — это призвание. Почему я говорю именно о призвании? Потому что призвание — то, что находит тебя, а не то, что выбираешь ты. Ну, не было у меня вечера размышлений: стать миссионером или сидеть дома. Меня — звали и зовут. Или, как один персонаж «Белого солнца пустыни» объяснял свое неожиданное появление — «Стреляли…».
Я же жду не дождусь, когда у меня на «рынке миссионерских услуг» появятся конкуренты, чтоб было кому отдать эту работу и уйти.
К сожалению, за последние лет десять легких на подъем людей, не боящихся войти в любую аудиторию, будь то академики или заключенные, стало не больше, а меньше. А новых имен я не вижу…
— Не теряет ли наша Церковь свою паству?
— Православие за 90-е годы ничего не потеряло. И говорить о том, что «молодежь отошла от Церкви», нет ни малейших оснований, по той причине, что отойти от Церкви может лишь тот, кто в ней был. А уже начиная с двадцатых годов, со времен диких, комсомольских, антицерковных кампаний, молодежь в нашей Церкви — это редкость. Надо очень четко осознать, что нашей Церкви в России терять уже нечего. Все, что могли, мы потеряли за предыдущие десятилетия, поэтому у нас сейчас идет рост. Он трудный, болезненный, но это несомненный рост.
Другое дело — темпы роста православия, восстановления разрушенной государством народной жизни не столь быстры, как хотелось бы, и уступают темпам прироста сектантов.
Поскольку я служу в Москве, то мне не представляется обоснованной такая категорично-тревожная интонация при разговоре об отношениях Церкви и молодежи. В московских храмах много молодежи. Напротив, некоторая проблема состоит в том, что в наших приходах есть только две возрастные группы: это молодежь и пожилые люди. Мне очень печально, что в храмах не видно людей среднего возраста: от тридцати до пятидесяти лет, и особенно мужчин. Почему мужчины этого возраста в наших храмах практически отсутствуют? Возможно, потому, что это люди, чье мировоззрение сложилось еще в советские годы. А для мужчины, в отличие от женщины, гораздо труднее ломать свое мировоззрение, мужчина более эгоцентричен, он выше ценит себя, свой жизненный опыт.
В старости человек чувствует приближение страданий, смерти, и понятно, почему он становится более религиозным. А возраст 30–50 лет, возраст карьерного пика — это время чрезмерно завышенной самооценки, и этот возраст становится малопроницаем для православной проповеди покаяния. И поэтому я очень радуюсь, когда вижу, что на моих лекциях появляется много людей именно этого возраста. И если раньше я считал, что буду обращаться прежде всего к молодежи, то в последнее время я полагаю, что, может быть, один из главных адресатов моих книг и лекций — это люди среднего возраста.
— Многие сегодня живут ощущением, что мир развращен донельзя, что вся молодежь только и делает, что курит, пьет пиво и употребляет наркотики…
— Ну зачем же сразу — и обо всех? Кроме того, если у человека банка пива в руке или сигарета в зубах, или диск с рок-музыкой в плэйере — из этого еще не следует, что у него уже мертвая душа.
— Какие Церковь может предложить методы противодействия наркомании?
— Как-то я поехал с этим вопросом к одному замечательному священнику в Санкт-Петербург. Этот удивительный человек оставил приход, квартиру в Питере[330] и уехал в глухой лес, где создал общину наркоманов, следуя основному принципу лечения наркомании — изолировать их от привычной среды. Шаг очень серьезный, если учесть, что он семейный человек, не монах. Одно дело, когда ты только свою судьбу решаешь, и другое — когда семья. Так вот, я спросил у него: какие у вас методы борьбы с наркоманией? А он улыбнулся, развел руками и ответил: «Ну какие методы… Любить их, молиться с ними, работать с ними, жить с ними. Вот и все».
Так что нет какой-то особой церковной технологии кодирования, промывки мозгов. Православная церковь вообще боязливо относится к душе человека и не вторгается в нее со всякими гипнотическим методами.
Одно нужно: вера. Чтобы человек оторвался от наркотиков, ему нужна сверхмотивация. Именно поэтому светские методики реабилитации недостаточно эффективны. Мотивы, которые они предлагают, слишком слабы. Вылечиться — чтобы жить. А жить зачем и как? — Чтобы каждое утро на работу ездить, а по вечерам с семьей собачиться? Снова окунуться в мир «попсы»? Но это слишком недостаточный стимул, чтобы покинуть пределы той феерической матрицы, в которой живет наркоман.
У Церкви же есть свой мотив, который очень убедителен для многих людей. Оказывается, «Напиться до чертиков» — это больше, чем идиома. Тысячи наркоманов напиваются и накалываются до «видиков», в которых все чаще начинают видеть чертиков. Я помню, музыкант Александр Барыкин мне рассказывал, что сам прошел через это — популярность, головокружение от успеха, наркотики, модная йога. А однажды просто понял, что нирвана — это реальность, черный зёв небытия. И бросился к православию в поисках защиты.
А однажды в Подмосковье подошел ко мне мальчишка лет пятнадцати и поразил меня своим вопросом: «Скажите, отец Андрей, Господь сможет меня спасти, если я умру как самоубийца? Нет, я не буду себя как-то специально убивать, я ведь себя уже убил наркотиками. Мне недолго осталось. И я каюсь. Может ли Господь меня помиловать?»
Многие люди сначала видят черную подоснову духовного мира — то, с чем боролся Христос. И после этого понимают: дурь надо победить не для того, чтобы затем «добиться успехов в труде и личной жизни». А потому, что смерть под дурью — это путь к такому ужасу, о котором ничего не знают люди неверующие и трезвые. В пятом томе «Гарри Поттера» Дамблдор говорит, что худшее из всех заблуждений Темного Лорда — это мнение, будто нет ничего хуже смерти. И именно это неверие Дамблдор считает самым слабым местом своего врага…
Если же человек понимает, что навсегда разрушить тело можно, а душу — нельзя, что в полуразрушенном состоянии душа будет влачиться из вечности в вечность — вот тогда у него и возникает та самая сверхмотивация в борьбе за душу.
— Так что, выход все-таки возможен?
— Выход возможен. Но я очень боюсь выступать в качестве рекламного агента и говорить: приходите к нам, фирма гарантирует излечение. Какие могут быть гарантии, когда речь идет о человеке, в которого уже вцепились бесы? Кстати, тот же питерский священник мне сказал: «Обычно человек несколько месяцев живет в общине. Потом уходит в мир. Я предупреждаю, что этого мало, что можно сорваться. Так и происходит. Но я этому радуюсь — потому, что когда он опять к нам вернется, у него уже не будет излишней самоуверенности. В нем появится нормальное чувство христианского смирения, а значит, он будет ждать и звать Божью помощь. И тогда лечение продолжится».
— А как бы Вы поступили, если бы узнали, что в одной из школ пошла война самоубийств?
— Я бы ответил, что надо внимательно разобраться с мировоззрением учителей, проанализировать, не притаились ли там оккультные и сатанинские секты. Я бы посоветовал поскорее ввести в этой школе
