мистики — и вот готов продаваемый продукт. Продать обычную кедровую шишку за 50 доларов не удастся. А вот если к этой шишке прицепит увесистый миф про «звенящие кедры», то и такая цена суеверам не покажется чрезмерной.
Отец Иоанн Охлобыстин когда-то (точнее — тогда, когда он еще не был священником) рассказал мне о том, как он вышел из очередного своего финансового кризиса. К вечеру ему нужно было найти некую сумму для возврата старого долга. Все гонорары со всех театров и киностудий уже давно были получены и потрачены. Где же взять требуемую сумму? И тогда Иван у себя на подмосковной даче взял обычное полено, расщепил его, каждую щепочку завернул в целлофан, затем все наструганное сложил в рюкзак и поехал в Москву. В Москве же на ближайшей станции метро в подземном переходе он вывалил содержимое рюкзака на пол и в образовавшуюся кучку воткнул табличку с надписью: «Частицы священного дерева дум-дум. Исцеляет от всех болезней!». К вечеру москвичи, жаждущие здоровья и «духовности» раскупили все полено…
Анализировать содержание коммерческого культа Пузакова-Мегре — значит недопустимо унижать достоинство богословского разума. Дикая смесь языческих и оккультных идей с христианской терминологией сама выдает свое качество: шаровая молния, представляющая бога Анастасии, оставляет после себя запах «ладана и серы»[176].
Что Пузаков через свою Анастасию проповедует язычество, не слишком им скрывается. Культ Анастасии он вполне ясно противопоставляет Евангелию: «данный образ по своему психологическому воздействию превосходит на несколько порядков все, ранее известные, включая классические и библейские»[177]. Оказывается, святые равноапостольные Кирилл и Мефодий «по приказу» ввели новую письменность, чтобы лишить славян «знаний о первоистоках», «чтобы жрецам иным народы подчинялись»[178]. О православных паломниках, отправляющихся в Святую Землю, читаем: «А россияне едут за тридевять земель, чужим богам поклоняться»[179]. «Своих» богов Пузаков увидел в камнях Геленджика.
Мегре претендует на то, что он передает «откровение». Поскольку ему отчего-то кажется, что пророк обязан быть косноязычно-превыспренним, то он и корежит русский язык под пригрезившиеся ему «пророческие стандарты» — «Сегодня день настал, когда необходимо подумать всей пастве исповеданий разных, как лидеров духовных от беды спасти».
По справедливому заключению востоковеда священника Петра Иванова, «к сожалению, для значительной части последователей нового культа совершенно безразлично то, насколько противоречиво или бессмысленно то учение, которому они следуют. Они чувствуют себя вполне комфортно в атмосфере эмоционального и духовного хаоса».
— А что ужасного в учении Льва Толстого?
— Кощунствовать по поводу святынь народа — это непристойно. Взять, к примеру, Некрасова, о котором я не дерзну сказать, что он был православным христианином. Но с какой любовью он описывает храм… Для него это святыня не потому, что он в церкви ощущает Бога, а потому, что это народное утешение. Для Некрасова храм освящен не Духом, а народной слезой. Но все же — освящен. Поэтому он с такой любовью описывает все, что связано с православием. А Толстой? В его «Воскресении» есть совершенно дикая 39-я глава с описанием литургии в кощунственных тонах. Здесь художественный и человеческий гений оставил Льва Николаевича.
Толстой — гений деталей и подробностей, он умел понимать и подмечать символические мелочи. Подробности в одежде, чертах лица, речи персонажа. Как же он смог просмотреть столь крупный феномен в истории, как Церковь, не попытавшись понять, в чем здесь символизм и значение церковной жизни?
Я знаю многих людей, пришедших в православие через буддизм, индийские религии, даосизм. Изучив чужие традиции и проникнувшись к ним уважением, они вдруг по-другому посмотрели на православие. Оказывается, в нем есть все то, что они искали, и даже больше. То, что раньше им казалось примитивным, оказалось вовсе не таким. Именно этого уважения к истории и традициям, желания понять и услышать другого у Толстого не оказалось, когда речь зашла о православии.
— Наверное, не только в этом смысл расхождения Церкви и Толстого?
— Разумеется. Основная идея Толстого в том, что Бог — это твоя совесть, и ничего более. Христос для него лишь один из многих «учителей человечества».
Но евангельский Христос не просто тот, кто дает нам инструкции, как жить. Он еще реально все время Свою руку рядом с нашими держит. «Моя сила в вас да пребудет. Примите Мое причастие. Мою благодать и силу, и тогда Моя сила сольется с вашей». Это называется в православном богословии синергия — содействование, сотрудничество. Это диалог. И вот этого диалога, этого ощущения, что что-то другое, не-моё, может войти в жизнь человека, нет ни у толстовцев, ни у рериховцев. Для них весь путь духовного восхождения — это бесконечный монолог, это само-совершенствование. Бог для них — «мое высшее Я».
Мера их глухоты к тому, что создано христианской культурой, предельно ярко высказалась для меня в комментарии, который рериховский журнал «Дельфис» сделал по поводу «Фауста» Гете. Один из авторов этого журнала сказал, что Мефистофель в итоге побеждает Фауста, а редакция делает от себя примечание: «Фауст у Гете в конце концов побеждает Мефистофеля, и тот остается ни с чем, в то время как ангелы возносят с собой бессмертную часть Фауста»[180].
Это удивительная глухота. Ведь на самом деле сюжет у Гете совершенно другой. Он начинается с того, что Бог говорит Мефистофелю: «Тебе позволено. Ступай и завладей его душой. И если можешь, поведи путем разврата за собой». То есть Бог снимает Свою защиту со свободы человеческой души Фауста. И тот оказывается бессилен перед духом злобы. Фауст не свободен в своем странствии. И кончается вся история его страшным поражением — на нем человеческая кровь, смерть стариков во второй части. Он умирает растертый в грязь, совершенно растоптанный. И когда Мефистофель готовится взять свою законную добычу, Богородица упрашивает Христа спасти Фауста, потому что он не сам виноват в своем бедствии — он был пленен Мефистофелем с разрешения Господа. И по молитвам Богородицы сонм ангелов приходит и выхватывает погибшую душу Фауста из рук Мефистофеля. Так что не Фауст себя спасает. Он побежден, но любовь Христова окажется сильней.
И вот этой диалогичности и сложности религиозного сюжета не заметили рериховцы. Как не заметил этого и Лев Толстой в своем взгляде на Евангелие, где оказывалось, что всего-навсего был такой человек — Иисус, который не был Богом, который не воскрешал людей, да и Сам не воскрес.
То, что эти люди придерживаются таких взглядов, — это их право. Но мне больно, что они при этом считают, будто это и есть христианство. И когда они в свой монологизм насильно втирают христианские тексты, мне это кажется недопустимым и кощунственным. И в этом моя научная и этическая обида на них.
— Каково сегодня в церкви видение отлучения Льва Толстого от неё?
— Ничего не изменилось за эти сто лет. Чтобы понять, что произошло тогда на самом деле, нужно забыть рассказ Куприна «Анафема» и снятый по нему фильм. Никакого специального чина с торжественной анафемой Толстому не было. В церковных и светских газетах было опубликовано обращение Синода к Толстому, в котором говорилось о том, что, к сожалению, взгляды Льва Николаевича ставят его вне православной церкви и делают невозможным его участие в таинствах. И был призыв к православным христианам молиться о вразумлении графа Толстого. Что в этом безнравственного? Ведь и сам Толстой не считал свои взгляды церковно-православными. Так что Церковь просто о своей стороны подтвердила то, о чем Толстой неоднократно публично заявлял прежде.
Известен совершенно аналогичный жест в адрес того же Льва Толстого со стороны человека науки. Знаменитый русский врач Белоголовый лечил многих русских писателей. Но однажды, дав Толстому необходимые медикаменты, он не подал ему руки. В своих мемуарах он пояснил, что тем самым выразил свое отношение к толстовским нападкам на науку[181]. И в самом деле, старчески-брюзжащий Толстой нападал на все: на семью, на искусство, на государство, на науку, на технику. И на Церковь — в том числе. Все это казалось ему ненужным, репрессивным. Когда это брюзжание стало невыносимым, кощунственным и при этом заразным — тогда и Синод «отказал от дома» графу.
И все же решение Синода об отлучении Льва Николаевича от церкви может быть пересмотрено. Просто официальная церковная позиция по этому вопросу находится в руках архивистов. Именно они
