начальника, не меньше твоего. А думай о душе, душу ему прежде согрей. Поклонись хоть добрым словом, коли жалко зелена вина да красного товару. За науку благодари, да божись, что в точности все выправишь. Главное дело, чтобы лик твой ему примелькался. Тоже, не турок ведь и он, авось на знакомого человека кобелей цепных пускать не станет…
— Да, — вставил я, — Фома прав. Мы живем в обществе постоянного торжества неформальных отношений.
Алина посмотрела на меня и чуть улыбнулась. Ободренный, я принялся развивать мысль:
— В самом деле, куда проще договориться с человеком, чем требовать от него чего-то по закону. Все равно он сделает по-своему, просто назло.
Бакалаврин замотал головой.
— Не то, не то вы все говорите! Чего это я буду с кем-то договариваться? Пускай мои произведения договариваются. А если они — дрянь, то я не хочу, чтобы их печатали. Это же позор!
— Произведения чтоб договаривались? — Фома тоже не на шутку раскипятился. — Да ты ведаешь ли, сколько нас таких, боговдохновенных? Тьма тем! А редактор, поди, и сам не ангельского чина, ему колосья отделять от плевел некогда, план у него!
— Граждане литераторы! — громко возгласил я. — Напрасно вы схватились, вас рассудит Вечность. Давайте спустимся с горных высот теории подмазывания к насущным проблемам сегодняшнего дня. Предлагаю тост за посетившую нас даму!
Фома с готовностью схватил стакан, а Бакалаврин тяжело вздохнул. Чувствовалось, что ему теперь не до того.
— Ладно, — сказал он наконец, — за даму, так за даму.
— За дай Бог не последнюю! — неизвестно к чему добавил Фома и, как всегда, выплеснул водку куда- то в самую глубину организма.
Я поднес стакан ко рту и тут заметил, что Алина смотрит на меня пристально. Снова подступил к сердцу легкий холодок, словно я взглянул на землю с крыши небоскреба. Стакан дрогнул в руке. Я искательно улыбнулся.
— За ваши успехи в литературе!
— А вы о них что-нибудь знаете? — Алина продолжала изучать меня, как предмет под микроскопом.
— Н-нет. Пока. Но я надеюсь, что мне еще представится…
Глаза Алины сверкнули весельем.
— А что? — спросила она, обводя взглядом коллег и останавливаясь на Бакалаврине. — Может, и в самом деле?
— Хорошо, — сказал Миша серьезно. — Попробуй.
У меня вдруг закружилась голова, перед глазами поплыл туман, нахлынули летние запахи — камыша и воды. Где-то невдалеке прокричала болотная птица. Я испуганно обернулся, отчего сиденье подо мной закачалось, и с изумлением обнаружил себя в лодке посреди небольшого лесного озера. Было, по-видимому, раннее утро, солнце только показалось в просвете между деревьями, и утренний ветерок загонял последние клочья тумана в прибрежные камыши.
Вот так штука, подумал я. Готов — сплю. Неудобно получается….
Позади меня послышался тихий всплеск.
— Слушай, царевич, я царская дочь! — раздался голос Алины.
Я едва не вывалился из лодки, но увидел лишь тонкую белую руку, медленно опускающуюся под воду. Я бросился на корму и, свесив голову, стал вглядываться в прозрачную глубину. Волна черных волос плавно колыхнулась у меня перед глазами, и точеное тело, лишенное каких бы то ни было признаков одеяния, грациозно извиваясь, скрылось в чаще водорослей у самого дна.
Конечно, сплю, подумал я. Однако каков сон!
Ветер понемногу подталкивал лодку к берегу. Я хотел было воспользоваться веслами, но их не оказалось. Пришлось продолжать плавание без руля и без ветрил. Медленно приближалась полоска камышей, лодка постепенно поворачивалась к ним боком.
Я вдруг почувствовал, что сейчас произойдет что-то еще. И точно: навстречу мне прямо из-под воды поднялась Алина. Одетая лишь в тонкую пленку стекающих струй, с водорослями и кувшинками, вплетенными в волосы, она стояла во весь рост так близко от меня, что я не выдержал. Я протянул руку. Я коснулся вожделенного тела. И взвыл от боли, потому что дивная плоть оказалась твердой, как сталь, и горячей, как огонь.
Пока я дул на обожженную ладонь, пелена спала с моих глаз, сон развеялся, и я увидел, что сижу по-прежнему на низеньком пуфике, а прямо передо мной, на столе плюется от нетерпения кипящий кофейник. Миша Бакалаврин, подавшись вперед, смотрел на меня.
— Ну? — спросил он осторожно, — Понравилось?
— Д-да, — и я покосился на Алину. Она (одетая) все так же сидела рядом. — А что это было?
— Как что? — удивилась Алина. — Я читала отрывок из одной вещи. Довольно ранней, правда. Ты разве не понял? Или не понравилось?
Ах, отрывок! От сердца у меня отлегло. Я, видно, и в самом деле задремал, слушая Алину. Носом, небось, клевал. Да, укатали Сивку… Страшно стыдно. Одно утешает, оказывается, мы с Алиной уже перешли на «ты».
— Мне понравилось, — сказал я решительно. — Забористая штучка… кто понимает.
Однако что же это я сплю на ходу, вертелась между тем в голове беспокойная мысль. Неужели все- таки Еремушкина отрава? Ох, Еремей!
Но ни Еремея, ни Фомы уже не было в комнате. Бог знает, когда они успели уйти. Вместо них появилась целая компания каких-то незнакомых. Они входили и выходили, смеялись, закусывали, разговаривали вполголоса, спорили между собой. Бакалаврин сидел на месте Еремушки, а на его собственной кровати с удобством расположился какой-то худощавый, в майке и с гитарой. Он тронул струны и тихо затянул:
— Над Сибирью солнце всходит…
— А еще можно будет почитать? — спросил я Алину.
— Как-нибудь, — ответила она, — при случае… Бакалаврин между тем оседлал своего любимого ущербного конька.
— Публикация сама по себе ничего не дает, — доказывал он гитаристу в майке, который его не слушал. — Можно напечатать сотни томов миллионами экземпляров, и их забудут через два дня. Главное, что получит в этом случае автор — клеймо бездарности. Никакие гонорары такого позора не окупят.
Гитарист отчаянно мотнул головой и пропел:
— Это ж все такая гадость…
— Но ведь я, когда пишу, ничего такого предвидеть не могу, — упрямо продолжал Миша. — Мне кажется, что я все делаю наилучшим образом. А потом говорят — плохо. Кому верить? Я могу ошибаться. Они тоже могут ошибаться, но они еще могут и врать. Врать, отвергая, и врать, хваля. Как тут быть?
— Да сожги ты эти свои опусы и считай их гениальными, вот и все! — ляпнул я вдруг неожиданно для самого себя. Очень уж надоели мне терзания непризнанного таланта. И разговор с Алиной из-за них никак не клеился.
Некоторое время Бакалаврин сидел, тупо уставившись на меня, затем глаза его озарила Алинина дьявольская веселость.
— Как, как? — переспросил он. — Сжечь, говоришь? И концы в воду? Хм! А ведь не так глупо… Ха! Чудно! Сжечь!
Он вскочил и принялся собирать разбросанные кругом листки.
Я испугался.
— Миша, ты чего? Брось, я же пошутил!
— Ну уж нет! — бормотал он. — Бакалаврин дерьма не печатал, стало быть, и не писал, не докажете! Гей, братва! Гуляем! По случаю окончания семинара объявляется пионерский костер.
Раздался одобрительный гул. Присутствующие восприняли заявление Бакалаврина с каким-то нездоровым подъемом. Может быть, у них так принято?
