— Ну какой костер? — пытался я образумить Мишу, — где ты здесь собираешься костровать?
— Салага! — Бакалаврин взял с тумбочки пестрый проспектик и кинул его на стол передо мной. — В отеле «Флогистон» имеется превосходный каминный зал — лучшее место для дискуссий за чашкой кофе! Правда, он сейчас закрыт, но я знаю, как туда проникнуть.
Миша выглянул в прихожую и прокричал:
— Эй, там! Ко мне, упыри! Ко мне, как говорится, вурдалаки! Да закуски побольше! И свечей! У Еремы есть свечи.
Забегали люди, появились откуда-то новые приношения к столу, которые тут же укладывались в пакеты, замелькали огоньки. Алина поманила меня за собой, взяла под руку, в другую руку сунула зажженную свечу, и мы всей компанией оказались в коридоре.
Замок был погружен в сон. Нам никто не встретился, ни одна дверь не открылась, и это было к лучшему. Странное шествие по темным коридорам отеля неприятно походило на похоронную процессию в каком-нибудь средневековом городе в дни чумы. Уродливые сгорбленные тени осторожно переползали вдоль стен, будто замыслили что-то скверное, и мне вдруг стало не по себе.
Напрасно я сморозил про это сожжение. Пошутил ведь. Пошутил исключительно для того, чтобы поддержать разговор., А эти литераторы… Забавный все-таки народ. Ухватились, как дети, за новую игру, а играют по-взрослому — весело, но страшно. Безо всяких там «понарошку». В принципе, мне должно быть до лампочки. Уж наверное бакалавринские опусы не составили бы золотого фонда литературы, если бы даже были опубликованы. Значит, и без них не захиреет отечественная проза. Содрогнется, но выживет, я полагаю. Цвсе же смутное чувство вины тяготило меня. Не перед литературой, естественно, она видала и не такие костры, а перед Мишей. Напрасно я все-таки… Дернул черт за язык…
Бакалаврин, шедший впереди, остановился у окна в начале третьего коридора.
— Здесь! — сказал он. — Дальше наш путь будет пролегать под открытым небом. Впрочем, каминный зал сразу за углом.
Окно открыли и один за другим стали спускаться на землю. Высоты здесь было метра два — чуть выше человеческого роста. Когда мы с Алиной и Бакалавриным остались втроем, Миша отдал ей свечу, велел и мне отдать свою и, взобравшись на подоконник, мягко канул в заоконную ночь…
— Подавай! — сказал он снизу.
Я подхватил Алину, она была удивительно легкой, казалось, опустить ее на землю будет труднее, чем носить на руках целый день. Нежная ручка невесомо лежала на моем плече, и я вдруг вспомнил эту тонкую руку такой, какою недавно она виделась мне во сне…
Впрочем, не во сне, а в отрывке из рассказа. К которому я, между прочим, никакого отношения не имею… То, что произошло как бы между нами в этом отрывке, на самом деле является достоянием литературы в целом, просто у них, у писателей, так принято: хлебом их не корми — дай перед читателем догола разоблачиться. В тексте, разумеется. Так от первого лица и шпарят…
Я вздохнул и, перегнувшись через подоконник, опустил Алину на руки Бакалаврину.
— Тяжела ты, шапка Мономаха, — сказал Миша, — смотри-ка, человек еле дух переводит.
— Перестань, — поморщилась Алина. — Хоть теперь-то не зубоскаль. Делай свое дело.
Я посмотрел на нее с удивлением.
— Теперь ты, — сказал мне Бакалаврин, — помочь?
— Обязательно, — ухмыльнулся я. — Отойди-ка подальше.
Легко вспрыгнув на подоконник, я ступил на кирпичный карнизик, аккуратно закрыл за собой окно и только после этого… нет, не спрыгнул, а изящно спланировал на мягкую, теплую, на такую близкую землю…
И угодил ногой в глубокую рытвину, упрятанную в траве. Едва коснувшись земли, не завершив еще полета, я почувствовал вместо надежной опоры под левой ногой край какого-то страшного провала.
«Не вовремя как», — пронеслась отчаянно спокойная мысль. Сейчас же вся совокупная тяжесть различных частей моего любовно взращенного тела обрушилась на неловко подогнутую лодыжку. Там что- то коротко хрустнуло. «Травма голеностопа, — успел еще подумать я. — Идиот, кто тебя просил так сигать?»
От этой мысли острая нестерпимая боль прострелила меня насквозь, и я свалился на мокрую траву.
— Ты чего? — спросил Бакалаврин, появляясь в небе надо мной.
— Яма! — прошипел я и приподнялся на локте. Алины поблизости не было. — Яма расперетудытвоютакая!
— Ладно, поднимайся. — Бакалаврин подхватил меня под мышки и поставил на ноги. — Идти можешь?
— М-м! — замычал я, пытаясь наступить на больную ногу.
— Ну, держись, — Миша подставил плечо, — как-нибудь доскачем. Тут недалеко.
И мы поскакали. В народе для хромых придумана меткая, хоть и безжалостная кличка: рупь-двадцать. Я под это обидное прозвище не подходил, в моей походке мелочи не набралось бы и на троячок.
За углом нас уже заждались. Из открытого окна каминного зала торчали головы.
— Ну что там у вас?
— Помогите забраться человеку, — распорядился Бакалаврин и, подсаживая меня, добавил:
— Водкой надо будет ногу растереть…
Салон научной мысли и впрямь оказался неплох. Огромный камин, отделанный плиткой теплых тонов и медным листом тонов огненно-горячих занимал всю стену. Еще не затопленный, он, казалось, уже грел комнату. Возле камина лежали заботливо приготовленные поленья, на крючьях специальной стойки были развешены чугунные принадлежности: грозного вида щипцы, будто специально предназначенные для сокрушения ребер и вырывания печени, какие-то метелочки и лопаточки на длинных витых черенках и, наконец, мощная кочерга с отполированной ладонями медной рукоятью.
Большие окна зала были занавешены шторами белого атласа в шикарную кабинетную складку, покойные кресла окружали низкий восьмиугольный столик. На полу, конечно, ворсистый ковер.
Впрочем, все это я разглядел лишь со временем, поскольку, едва перевалив через подоконник, был окружен всеобщей заботой, как инвалид Великой и Беспощадной войны с однообразием жизни. Меня усадили в кресло, разули, велели шевелить ногой, спрашивали без перерыва: «Так не больно? А так?» На что я, смущенно улыбаясь и поглаживая сильно заплывший сустав, отвечал:
— Да ерунда! Сам виноват. Фанера, что возьмешь?
По всему выходило, что получил я простое растяжение связок. Окончательное заключение сформулировала Алина:
— Жить будет, — сказала она, — но с фортепьяно придется расстаться.
— Ну-ка, сейчас мы его полечим! — засуетился Миша. Он стал раскладывать принесенную снедь на столе.
— Грибы, грибы же где? Хлеба порежьте! Алина! Расставляй-ка, благословясь, посуду! Горчицу брали?
Я не без удивления следил за его медицинскими приготовлениями.
Наконец, стол был накрыт.
— Ну, кажется, все, — удовлетворенно сказал Миша и повернулся ко мне, будто предоставляя слово, — давай!
— Что давать? — не понял я.
Бакалаврин досадливо скривился.
— Неужели не дошло с первого раза? Да погляди же ты на стол! Что ты здесь видишь?
— Ну, жратву, — сказал я.
— Закуску, — тихо шепнул мне кто-то на ухо.
— Ну, закуску, — повторил я, все еще не понимая, чего от меня хотят.
— А можно ли ее есть, эту закуску?
— Можно, но… — снова прошептали позади.
— А-а! — сообразил я. — Эту закуску «грешно есть помимо водки»!
Из-за спин вдруг выступил Еремушко с целой охапкой бутылок в руках. Странно, в нашей Процессии я
