Вчера он снова снился. Каждый раз сон кажется все более реальным. Я знаю, что это Темная Башня, как в преданиях, только теперь она современная, вся из стекла и бетона — парящий высоко черный небоскреб. Мне кажется, башня существует в своем собственном измерении, как Дерево, но не отдельно от этого мира: она как–то связана с Сити, может быть, она есть не только в Лондоне. Во сне я сама разыскиваю ее, нахожу и подписываю кровью договор, продаю свою душу, свой Дар, самое себя.
— Может быть, это не пророчество, а предупреждение, — сказал Уилл.
— Возможно, — согласился Рэггинбоун.
— Я думала, что он обитает в Эзмодейле. — Гэйнор нахмурилась. — Я ничего не понимаю насчет этой Башни.
— У него много твердынь, — пояснил Рэггинбоун. — Эзмодейл — Живописная Долина — самая древняя из них. Но Темная Башня тоже очень старая. Когда–то в ней были подземелья, бойницы и витая лестница, а теперь там лифт и эскалатор, а вместо каменных палат офис с ковровым покрытием. Ее разрушали, но она снова отстраивалась, приспосабливаясь к ходу истории. Он движется в ногу со Временем, становится все ближе к людям, жиреет на их слабостях. Когда–то давно Башня стояла посреди голой пустыни, а теперь, по словам Ферн, она в каждом городе. Он делает так, чтобы великим и добрым было проще протоптать тропинку к его дверям.
— Но только не Ферн, — уверенно заявил Уилл, взяв сестру за руку. — Не беспокойся. Мы уверены, что ты этого никогда не сделаешь.
— Поосторожнее с такими заявлениями, — предостерег его Рэггинбоун. — Пророчества — вещь странная и ненадежная, но видения владеющих Даром нельзя игнорировать. — Повернувшись к Ферн, он спросил: — О чем ты думаешь, когда подписываешь договор во сне?
— Я чувствую, что мне совсем не хочется этого делать, — сразу ответила Ферн. — Но у меня вроде как нет выбора: кто–то, кого я люблю, в опасности.
— Тот парень? Кто–то из нас? — одновременно спросили Уилл и Гэйнор.
Ферн покачала головой:
— Не знаю.
— Мы сами можем позаботиться о себе, — сказал Уилл.
— Я помню.
— Не надо этого сарказма. Люди учатся на своих ошибках. Тебе бы тоже не мешало.
— В каком смысле? — спросила его сестра.
— Владеющие Даром всегда одиноки. Не только Элаймонд или Моргас — вспомни Зорэйн. Даже Рэггинбоун был одинок во времена, когда был чародеем. Сила и власть изолируют. Возьми, к примеру, Гитлера, Сталина, Пол Пота. Может, у них тоже был своего рода Дар — кто знает, что ими двигало? Но заметьте — ни у кого из них не было друзей, только фавориты, приспешники, выполнявшие грязные поручения, и придворные льстецы, которые обожали их и выслушивали их напыщенные речи. Но не было никого, кого бы они по–настоящему любили и кто любил бы их. Никто не мог проникнуть сквозь стену, которой они огородили свое маленькое «я» и куда пытались втиснуть весь остальной мир. В результате имеем сумасшествие.
— Аргументы, конечно, сильные, — пробормотал Рэггинбоун, — но позволь заметить, что я не сумасшедший.
— Это спорный вопрос, — ответил Уилл. — И потом, ты же утратил свою силу. А что еще важнее, у тебя появилась Лугэрри. Может, именно она спасла твой здравый рассудок?
— Ты хочешь сказать, что без вас я могла бы закончить, как Зорэйн? — спросила Ферн.
— Да, именно это я и хочу сказать, — согласился Уилл. — Ты утаиваешь что–то от нас, отдаляешься, пытаешься «защитить» нас. А это очень опасно — прежде всего для тебя. Думаю, это главная опасность Дара. Сила и одиночество приводят к отрыву от реальности. А отсюда — самонадеянность, паранойя и так далее. Ты же сама рассказывала, что, если Зорэйн чувствовала, что привязалась к одному из своих рабов, она тут же убивала его. Твои друзья и семья не слабость, а твоя сила. И пора смириться с этим.
— А как же риск? — не унималась Ферн.
— Жизнь — вообще рисковая штука. Лично для меня лучше умереть, но не допустить, чтобы ты стала королевой–ведьмой, одержимой манией величия.
— Для меня тоже, — быстро вставила Гэйнор, пока Ферн не успела возразить.
— Мда… мудрые мысли порой приходят оттуда, откуда никто не ждет, — философски заметил Рэггинбоун. — Возможно, твой брат разобрался в истинном проклятии Детей Атлантиды.
— Неужели они все в конце концов обратились к злу? — спросила Ферн.
— Скажем так: мало кто из них пошел по пути добра.
— Я теряю в любом случае, так ведь? — сказала Ферн. — Либо друзей, либо свою голову.
— В данном случае не тебе решать, — резко возразил Уилл. — Мы свой выбор сделали. Забудь пока о своем сне и Древнем Духе. Сначала надо разобраться с Моргас.
— Если сможем, конечно, — ответила Ферн. Потом повернулась к Гэйнор: — Тебе прислали перевод уэльских легенд?
— Да.
— И что?
— Там все только об Уэльсе.
Они еще некоторое время обсуждали свои планы, но, как Ферн и сказала в самом начале, ни к чему не пришли. И все же чуть позже она почувствовала, что у нее словно гора с плеч упала. Она хорошо помнила свои ощущения, когда в шестнадцать лет впервые столкнулась с силами тьмы и осознала свой Дар. «Но я не одна, — подумала она, — я никогда не была одна». И, несмотря на все ее страхи, на душе стало необыкновенно легко оттого, что с нее сняли бремя одиночества и разделили с ней ответственность. Теперь она смогла по–иному взглянуть на все проблемы. «Я найду выход, — решила она. — Мы найдем».
В ту ночь она спала спокойно, и если ей что и снилось, то она совершенно этого не помнила.
Оранжерея в Рокби представляла собой полукруглое сооружение, построенное в конце викторианской эпохи. Тогда богатые люди, увлекающиеся ботаникой, отправлялись в Гималаи на мулах в сопровождении местных носильщиков, а возвращались нагруженными образцами флоры. Когда–то в оранжерее трудились садовники, творившие чудеса, повсюду стояли пальмы в кадках, проводились чаепития. Но поскольку окна оранжереи выходили на север, а вокруг росли высокие деревья, внутрь почти не проникал солнечный свет, а если какой–то луч и попадал сюда, то его тут же душили джунгли. Строители восстановили разрушенные стены и стропила, но они даже не пытались углубляться в дебри разросшихся растений. А теперь на пути света появились новые тени — сети паутины, под тяжестью которых сгибались пальмы. Паук слишком вырос и уже не помещался в миниатюрных джунглях. Здесь не на кого охотиться, нечем утолить ненасытный голод, если только Моргас по своей прихоти не приведет кого–нибудь. Крошечный мозг этого огромного тела переполняла ярость и обида на существование, шедшее вразрез его инстинктами. Он смутно понимал, что надо плести паутину, которая не ломала бы то, на чем держится. Тогда можно было бы ловить крупных сочных мух. Но вместо этого он был заперт в тесном мирке и кормился с рук существа, нисколько на него самого не похожего. Он оставался все время возле Дерева, и теперь оно было его вселенной.
Моргас догадывалась о его беспокойстве и ярости, и ее это очень радовало.
По нескольку раз в день она приходила взглянуть на плод. В один из ее приходов паук подобрался слишком близко — его манил запах съедобной плоти, — но тут же молния ударила его в лапу, и он ретировался. Негемет шипела на него, чувствуя себя в безопасности рядом с хозяйкой. Если бы у нее была шерсть, она непременно встала бы дыбом, а так только мурашки на загривке выдавали ее волнение.
— Не пытайся мне угрожать, маленький монстр, — упрекнула паука Моргас. — Разве я не та рука, что кормит тебя? — И больше она на него даже не взглянула. Отвернувшись, она принялась снова разглядывать зреющий плод, отмечая, как на нем все больше проявляются отдельные черты. — Это голова, — сказала она своей кошке, и от волнения у нее участилось дыхание. — Это и правда человеческая голова. Смотри, как оттопыриваются уши, вот наметились брови, углубились впадины вокруг глаз. Это точно голова — но чья? Мужчины или женщины, живущего человека или умершего? Кожа становится бледнее… пробиваются первые волосы, черные, как вороново крыло. Чья голова зреет для меня? И почему здесь, а не на родительском Дереве? Ах, моя кошечка, скоро мы все узнаем.
В мире Времени голова зрела быстро. Теперь ее кожа была почти белой, а брови иссиня–черными.
