нажимала на кнопку звонка — пальцы не чувствовали того, к чему прикасались.
Открыв ей дверь, Иван быстро отступил в глубину прихожей.
— Я уж думал, ты решила мне свою квартиру оставить…
Он неуверенно улыбнулся, стараясь скрыть радость от ее возвращения. Смущенно убрал с лица длинную челку. И отступил еще на шаг назад, словно боялся, что не удержится и, поставив лапы ей на плечи, повалит и начнет лизать лицо.
— Пока еще нет, — попыталась улыбнуться Юлия, пристраивая бесчувственными руками на вешалку свой окаменевший пуховик.
— Подожди одну минуту, ладно?! — крикнул он, скрываясь в гостиной. — У меня сюрприз!
Когда она вошла в гостиную, то с минуту стояла не в состоянии вымолвить ни слова. То, что все сияло идеальной чистотой и порядком, какого никогда здесь не бывало раньше, — это еще ничего. К этому она уже почти привыкла. Но теперь было кое-что еще.
Свет был выключен. Только бра над диваном освещало часть комнаты мягким желтым светом, но темно не было. На комоде, на книжных полках, на полу, на столе и даже на телевизоре трепетными, нервными огоньками мерцали свечи.
Стол был покрыт синей скатертью, которую мама доставала по большим праздникам для гостей. Как он ее нашел? Впрочем, он нашел и керамические темно-зеленые тарелки из ее любимого французского сервиза, и длинные, узкие хрустальные бокалы, еще те, оставшиеся от бабушки…
Стол был накрыт на две персоны как в лучших домах. Закуска разложена с такой аппетитной красотой — хоть сейчас на рекламную картинку. В центре стола в большой фарфоровой миске аккуратной горкой возвышался… салат «Оливье».
— Я ведь тебе тогда все удовольствие испортил…
Он говорил, будто оправдываясь. И испытующе заглядывал в глаза, боясь получить не ту реакцию, на которую надеялся.
— А сегодня — Старый Новый год…
— Мой любимый праздник, — автоматически пробормотала Юлия.
— Серьезно?! — обрадовался он. — И мой тоже! Ну… проходи?
Он метнулся, чуть не опрокинув стол, отодвинул ей кресло. И сам уселся на краешек дивана. Свое обычное место.
— Салат попробуешь? — он взял ее тарелку. — Я его полдня рубил. Какой же Новый год без «Оливье»? По-моему, получилось…
— Конечно…
— А рыбу будешь?
— Угу…
— А шампанское?
— Давай…
Салат был такой, что она тут же больно прикусила себе язык. Так сильно, что слезы выступили на глазах, а нос и без того красный от мороза, покраснел еще больше. Она ела и думала — он действительно такой невообразимо вкусный? Потому что этот Иван так здорово научился готовить, сидя со своим маленьким сыном, пока жена шлялась по мужикам? Или потому, что она ничего не ела с самого утра, а бродила по промерзшим улицам, как голодная кошка? Или просто потому, что он сейчас сидит рядом, преданно и встревожено улыбаясь, при этом очень серьезно глядя ей в глаза?
— Нравится?
— Обалденно… Правда.
— Ты прости, я тут порылся у тебя в вещах… немного. Очень тоскливо было. Я ведь не знал, когда ты придешь. Вот и решил…
— Молодец.
— Сделала свои дела?
Она посмотрела на него внимательно. Интересно, он и вправду думает, что она так выскочила из дома по какому-то идиотскому делу? Или просто старается загладить неловкость? Она не поняла. Не смогла понять. В его лице и глазах не было ничего, кроме… кроме того, о чем она не должна была знать. О чем не должна была даже догадываться. Того, чего она не считала себя достойной. Она еще помнила другие глаза. Глаза цвета черного кофе. Совсем другие, смотревшие на нее с пугающе похожим выражением.
— Да. Сделала.
— Может, музыку послушаем? Я диски видел…
— Давай…
Ей стало интересно — что он выберет?
Подборка Юлии отличалась тем непосредственным разнообразием, какое может себе позволить человек, совершенно не разбирающийся в музыке. Она находила любимые композиции не по качеству, не по моде, не по каким-то определенным направлениям и стилям, критерий был один — нравится или нет. Если в душе что-то дрожало при звуках из колонок — значит, это ее. Вот и все. Она с любопытством смотрела на то, как его большие руки задумчиво перебирают плоские пластиковые коробочки. Он отложил в сторону, весело усмехнувшись, Челентано. Равнодушно отставил Богушевскую, Вертинского в исполнении Скляра. Долго с интересом разглядывал «Призрак оперы» и «Травиату». В результате… ну конечно! Золотые хиты «Нашего радио». Почему-то она не сомневалась. Она сама обожала этот диск. «Пикник», «Мельница», «Король и Шут», «Кукры-никсы», «Наив»…
— Я твою книжку начал читать.
— Какую книжку?
Сунув руку под диванную подушку, он протянул ей черный переплет с золотым тиснением. «Темная Мара».
— Аа-а… — Юлия небрежно махнула рукой. — Да это так… Фигня.
— Да? А мне понравилось очень! Знаешь, интересно…
Время шло. Салат был съеден, шампанское выпито. За окнами началось оглушительное «дежавю» двухнедельной давности. Народ испытывал на прочность остатки здоровья.
В этот вечер они говорили меньше, чем обычно. Зато больше думали. Дольше смотрели друг на друга и подолгу останавливались неподвижными взглядами на стенах, внимательно рассматривая витиеватые узоры псевдовосточных маминых обоев.
Когда в комнате, освещенной свечами, зазвучал мягкий, низкий рык Кипелова, атмосфера сделалась окончательно фантастической. А этот парень, что стоял напротив, заслоняя плечами половину окна, лучше кого бы то ни было подходил этой музыке, этой комнате, этому времени суток и… ей?
— Потанцуешь со мной?
Юлия прикусила губу. Она боялась. Не могла… то есть наоборот. Слишком хорошо могла себе представить, что будет, если он приблизится к ней ближе, чем на два метра. Только теперь Юлия поняла, что все это время она запрещала себе любоваться им. И это ей иногда удавалось. А иногда — нет.
Это началось, кажется, в тот день, когда высохла его выстиранная одежда — темно- зеленые штаны из крупного вельвета и серо-голубой кашемировый пуловер, слегка прозрачный на локтях. В тот день, когда на гладко выбритом лице стали заживать порезы и ссадины. В тот день, когда она узнала, что у него нежно-голубые глаза, узкий подбородок с ямочкой, пшеничные брови и ресницы. В тот день, когда вместо грязно-серых паклей появились мягкие и густые волосы невообразимого пепельного оттенка. Она любовалась всем этим — нечестно, эгоистично, жадно, не признаваясь в этом ни ему, ни себе. И вот теперь он протягивал ей широкую раскрытую ладонь, созданную для того, чтобы в ней утопала, греясь,
