ближайшей закусочной он заказал сэндвич с беконом в надежде, что это приведёт его в боевое настроение. Затем он взял меню и на оборотной стороне стал записывать все «за» и «против».
Без десяти три он вышел из закусочной и медленно направился к собору. По пути несколько человек поприветствовали его, тем самым напомнив ему, что в последнее время он стал в городе хорошо известен. В их взглядах было уважение и восхищение, и ему хотелось быстро прокрутить эту плёнку на неделю вперёд, чтобы увидеть, как эти люди тогда будут на него смотреть. Он взглянул на часы — было без пяти три. Он решил обойти квартал и войти в собор с более тихого южного входа. Поднявшись по ступенькам, он вошёл в южный поперечный неф за несколько минут до того, как часы на соборе пробили три. Опоздать было бы неучтиво.
Подождав, пока после яркого дневного света его глаза привыкнут к темноте собора, освещённого свечами, Нат оглядел центральный проход, который вёл к алтарю; над ним возвышался огромный золотой крест, усыпанный самоцветами. Нат рассматривал ряды тёмных дубовых скамеек, на них почти никого не было, как и предсказал мистер Голдблат. Там сидели только четыре или пять старушек, одетых в черное; одна из них, с четками в руках, читала молитву: «Славься, Мария, благословенная, Господь да будет с тобою…»
Нат двинулся по центральному проходу, но Голдблата тут явно не было. Когда он дошёл до огромного резного алтаря, то на мгновение остановился, чтобы полюбоваться искусной резьбой, напомнившей ему его поездки по Италии, и почувствовал себя виноватым, что раньше не оценил такую красоту в своём родном городе. Нат оглянулся на проход, но увидел лишь тех же старушек со склонёнными головами, всё ещё бормотавших молитвы. Он решил пройти в конец собора и сесть там около выхода, а потом снова посмотрел на часы. Была одна минута четвёртого. В этот момент он услышал голос:
— Вы хотите исп-поведаться, сын мой?
Он обернулся налево и увидел исповедальню с отдёрнутой занавеской. Католический монах, говорящий с еврейским акцентом? Он улыбнулся, сел на низкую деревянную скамейку и задёрнул занавеску.
— Вы выглядите очень элегантно, — произнёс лидер большинства, когда Флетчер занял своё место рядом с Кеном. — Будь на вашем месте кто-нибудь другой, я бы подумал, что у вас есть любовница.
— У меня есть любовница, — сказал Флетчер. — Её зовут Энни. Кстати, я должен буду уйти примерно в два часа.
Кен Страттон просмотрел повестку дня.
— Я ничего не имею против. Кроме законопроекта об образовании, не будет обсуждаться ничего, что вас касается. Разве что, возможно, вопрос о кандидатах на будущих выборах. Мы предполагаем, что вы снова будете баллотироваться от Хартфорда, если Гарри не захочет опять выставить свою кандидатуру. Кстати, как старый чёрт себя чувствует?
— Немного лучше, — ответил Флетчер. — Как всегда, неугомонен, назойлив, вспыльчив и упрям.
— Значит, совсем не изменился, — сказал Кен.
Флетчер просмотрел повестку дня. Он пропустит только вопрос о кампании по сбору средств, но этот вопрос всегда был в повестке дня с тех пор, как он был избран, и останется, когда он уже уйдёт на пенсию.
Когда пробило двенадцать, лидер большинства попросил тишины и дал слово Флетчеру, чтобы тот представил распорядок предъявления законопроекта об образовании. За полчаса Флетчер изложил свои предложения, подробно охарактеризовав те пункты, против которых, как он предполагал, республиканцы будут возражать. Ответив на пять или шесть вопросов, Флетчер понял, что потребуются все его юридические познания и умение вести дебаты, чтобы Сенат принял этот законопроект. Последний вопрос задал Джек Суэйлз, самый старый член Сената. Он всегда задавал последний вопрос, и это было знаком, что нужно переходить к следующему пункту повестки дня.
— Сколько всё это будет стоить налогоплательщику, сенатор?
Другие члены Сената улыбнулись, когда Флетчер ответил, согласно ритуалу:
— Всё это покрывается бюджетом, Джек, и это было в нашей платформе перед последними выборами.
Джек улыбнулся, и лидер большинства произнёс:
— Пункт номер два — кандидаты на будущих выборах.
Флетчер собирался тихо уйти в разгар дискуссии, но он, как и все, был удивлён, когда Кен заявил:
— Я вынужден с сожалением известить моих коллег, что не собираюсь выставлять свою кандидатуру на будущих выборах.
Полусонное собрание внезапно взорвалось вопросами: «Почему?» и «Кто?». Кен поднял руку.
— Я не должен вам объяснять, почему я чувствую, что мне пришла пора уйти в отставку.
Флетчер понял, что немедленным следствием решения Кена было то, что у него теперь есть все шансы стать лидером большинства. Когда было названо его имя, Флетчер ясно дал понять, что он будет выставлять свою кандидатуру для перевыборов. Он выскользнул из зала, когда Джек Суэйлз начал речь, объяснявшую, что его долг — баллотироваться в возрасте восьмидесяти двух лет.
Флетчер поехал в больницу и, не дожидаясь лифта, взбежал по лестнице на третий этаж. В палате Гарри излагал свои взгляды на импичмент перед публикой, состоявшей из двух человек. Когда он вошёл в палату, Марта и Энни повернулись к нему.
— На собрании случилось что-нибудь, что я должен знать? — спросил Гарри.
— Кен Страттон не будет выставлять свою кандидатуру на следующих выборах.
— Нет ничего удивительного. Элли уже давно больна, а она — единственное, что ему дороже, чем партия. Но это значит, что если мы останемся в Сенате, вы будете следующим лидером большинства.
— Как насчёт Джека Суэйлза? Не станет ли он претендовать на этот пост как принадлежащий ему по праву старшинства?
— В политике ничто никому не принадлежит по праву, — сказал Гарри. — Во всяком случае, я думаю, другие члены Сената его не поддержат. Но не тратьте времени на разговоры со мной; я знаю, что вам нужно лететь в Вашингтон на встречу с Алом Брубейкером. Скажите: когда вы собираетесь вернуться?
— Завтра утром, — ответил Флетчер. — Мы только останемся на ночь.
— Так загляните ко мне на пути из аэропорта. Я хочу узнать, зачем вы были нужны Брубейкеру, и передайте ему от меня привет, потому что он был лучшим председателем партии за много лет. И спросите его, получил ли он моё письмо.
— Ваше письмо?
— Просто спросите, получил ли он его.
— Я думаю, он выгладит гораздо лучше, — отметил Флетчер, когда Энни везла его в аэропорт.
— Да, — согласилась Энни. — И Марте сказали, что его даже могут выписать из больницы на будущей неделе — только, конечно, если он обещает не очень себя утомлять.
— Он обещает. Но благодари Бога, что выборы состоятся только через десять месяцев.
Самолёт в Вашингтон вылетел с пятнадцатиминутным опозданием, но, когда он приземлился, у Флетчера оставалось достаточно времени, чтобы остановиться в отеле «Уиллард» и принять душ — и к восьми часам приехать в Джорджтаун.
Приехав в отель, Флетчер сразу же спросил портье, сколько нужно времени, чтобы добраться до Джорджтауна.
— Десять-пятнадцать минут, — ответил тот.
— Тогда закажите мне такси на без четверти восемь.
Энни приняла душ и переоделась, а Флетчер расхаживал по номеру, поминутно глядя на часы. Без девяти минут восемь он открыл для своей жены дверцу такси.
— Мне нужно быть в Джорджтауне, улица N, дом 3038, — он посмотрел на часы, — через девять минут.
— Нет, — возразила Энни. — Если Дженни Брубейкер — такая же, как я, она будет только благодарна, если мы на несколько минут опоздаем.
Таксист сумел добраться до дома председателя партии в две минуты девятого.
