Когда он вернется туда? К ребятам, к делу, ко всему, что до сих пор было самым главным в жизни…
Хабаров живо вообразил, как входит в летную комнату начлет. Грузный, заметно состарившийся в последние годы Кравцов появляется в застекленной двустворчатой двери, не спеша оглядывается и, будто нарочно растягивая слова, говорит:
— Наклевывается препаршивая работенка, мужики… Запуск двигателя в полете…
Как ни в чем не бывало Збарский продолжает играть в шахматы.
Бокун с некоторым усилием сдерживается и, тоже ничего не спрашивая, заканчивает намеливать кий…
Володин, ухмыльнувшись и кинув быстрый взгляд на окружающих, легко поднимается с дивана и, изображая на лице полную готовность хоть сию минуту отправиться в полет, спрашивает:
— Какие высоты запуска? Володина перебивает Углов:
— Не лезь, Петушок, наперед батьки в пекло. — И к начлету: — Сколько полетов в программе, Павлыч, почем за штуку?
Кравцов не спешит с ответом, поводит из стороны в сторону головой, словно что-то высматривает и никак не может найти.
— Паршивая работенка, мужики… Мы тут посоветовались и решили… поручить это дело Хабарову… Пойдем, Виктор Михайлович, потолкуем…
Увидев летную комнату, Хабаров не может от нее оторваться. Мысленно он следует по длинному коридору, начинающемуся за двустворчатой остекленной дверью, в раздевалку. Тремя шеренгами стоят здесь голубые узкие шкафчики с летным обмундированием. Его шкаф — второй от двери. Кто-то давно уже приклеил на дверку морду улыбающегося тигра. Вырезали с обложки иллюстрированного журнала и так присобачили эмалитом — не оторвать! И вот уже лет пять тигр провожает Виктора Михайловича в каждый полет и встречает после каждого задания. Хабаров привык к тигру и иногда, конечно, когда никто не видит, подмигивает ему, прощаясь…
Едва слышно ступая, в палату возвращается Тамара.
— Пальчик приготовьте, Виктор Михайлович, сейчас кровь возьму.
— Опять? Скоро у меня крови на эти дурацкие анализы не останется.
— А что делать, раз нужно.
— Шуры-муры разводить, так с Мишкой Агаянцем, а кровь сосать — из меня! И чего вытолкала человека, чем он тебе помешал?
Не обращая внимания на «шуры-муры», Тамара привычно делает свое дело.
— Вот и все. Держите ватку, Виктор Михайлович.
— У тебя маникюрные ножницы есть, кривые? — спрашивает Хабаров.
— В палате нет, но, если надо, найду и принесу. — Надо. Найди.
Тамара вновь исчезает и скоро возвращается с ножницами. — Давайте подстригу.
— Нет. Я сам.
Виктор Михайлович берет у Тамары ножницы и, высоко подняв руки в локтях, смешно сощурившись, быстрыми, прыгающими движениями пальцев начинает что-то вырезать из листка бумаги: чик-чик-чик, и на тумбочку ложится веселый зайчишка, еще чик-чик-чик, и из-под кривых лезвий выскакивает длинная, крадущаяся лиса. Потом Хабаров вырезает ослика, лошадку и сидящего на барабане задумчивого слона.
Тамара с нескрываемым удивлением смотрит на веселый зоопарк и говорит:
— А вы, оказывается, еще и художник! Вот не думала.
— Если человек в чем-нибудь талантлив, то он и вообще галантлив. Учти, Тамарочка. И не бегай за первым попавшимся красавчиком, даже если этот красавчик — сам Михаэль Агаянц, а люби меня, люби нежно и преданно.
— Виктор Михайлович, а рисовать вы тоже можете?
— Еще как! Кукрыниксы в компанию приглашали. Правда. Я не согласился.
— Почему?
— А куда мое Ха к их Ку, Кры и Ник-Сы присобачить? Тамара взяла в руки зайчишку и, поворачивая его туда-сюда, растроганно заулыбалась.
— Надо же, какой зверь!
— И вовсе не зверь, а зайчик. Его зовут Вова.
— Кого зовут Вова?
— Зайчика.
— А ее? — спросила Тамара, показывая пальцем на лисицу.
— Лисокрад — лиса крадущаяся.
— А его?
— Оська.
— А слона?
— Баламот Баламотович.
— Господи, да кто это напридумал?
— Кроме Лисокрада, все имена придумал Андрюшка. Он болел, и я вырезал ему целый цирк. А Лисокрада сочинили ленинградские дураки-артельщики. Выпустили пластмассовую игрушку и на пузе выштамповали «Лисокрад», а на другой — «Лисосид» — лиса сидящая.
— А сколько ему лет?
— Кому?
— Андрюше вашему?
— Пять с хвостиком, — сказал Виктор Михайлович и прикрыл глаза. Ему казалось, что лицо с прикрытыми глазами ничего не выражает — ни нежности, ни тоски, ни сдерживаемых воспоминаний…
Впрочем, Тамара не заметила его прикрытых глаз и спросила:
— Скажите, Виктор Михайлович, а вы можете лично мне чего-нибудь вырезать? На память.
Он ответил не сразу:
— Могу.
На этот раз Хабаров режет долго и неторопливо. И лицо его постоянно меняет выражение, делаясь то задумчивым, то насмешливым, то злым и, наконец, лукавым.
— Держи, — говорит Хабаров и подает Тамаре тигра, изготовившегося к прыжку. Тигр очень разный: так посмотришь — свирепый, чуть повернешь, глянешь сбоку — большая добродушная полосатая кошка, еще повернешь — насмешливая, хитрющая зверюга, и сразу видно — не настоящая, игрушечная.
— Спасибо, Виктор Михайлович. Я его дома к зеркалу приклею.
— А ковер с лебедями у тебя есть?
— Нет.
— Вот это хорошо. Раз нет, приклей.
Сколько-то времени оба молчат. Оба вроде отсутствуют в палате. Потом Тамара говорит:
— А почему вы про лебедей спросили?
— Так. Многие сильно их уважают, а я не люблю. — Помолчал и серьезно: — Да, а тигра зовут Шурик. Запомни.
— Шурика тоже Андрюша придумал?
— Нет. Шурика я сам придумал.
Пришла Анна Мироновна. Глянула на зверье, занявшее половину тумбочки, не удивилась. Тамара подумала: «Не первый раз видит. Привыкла». Анна Мироновна сказала:
— Сейчас я разговаривала с профессором Барковским, он считает, что все идет нормально, и никаких особых причин для беспокойства не видит.
— А кто, собственно, беспокоится?
— Все беспокоятся: Центр и министерство. Я сегодня с Евгением Николаевичем говорила, он — тоже. Между прочим, просил тебе передать, кроме приветов, что Плотникову звонил Княгинин. Евгений Николаевич сказал, что ты знаешь, кто это. А еще он подчеркнул, что Княгинин принял «самое горячее
