И Аполлон Игнатьевич смутился и сказал совсем другим голосом:
— Пожалуйста, не сердись, Елочка, прости меня…
— Да, к тебе заходил какой-то мужчина, — не обращая внимания на отступление мужа, сказала Елена Александровна. — По-моему, из твоих приятелей-коллекционеров. Он назвался, но я забыла — или Грачев, или, может быть, Гусев!
— «Лошадиная фамилия» в орнитологическом варианте. Ясно! И что же?
— Я сказала, ты будешь после восьми.
— Превосходно. Ты не выяснила: он филателист или по части этикеток?
— Не знаю, Поль, не спросила…
— Ну, ничего, ничего. Он ведь придет? Правда?
— Обещал.
Аполлон Игнатьевич давно уже, лет пятьдесят, собирал почтовые марки, а в последние годы еще и этикетки от винных бутылок; одно время он увлекался и наклейками от спичечных коробок. Но быстро остыл. Может быть, потому, что коробки занимали слишком много места. Свои коллекции профессор без конца сортировал, переклеивал, любовно оформлял.
«Коллекционирование прекрасно тем, что приучает человека, во-первых, бережно относиться к прошлом, во-вторых, помогает в малом видеть великое и, в-третьих, дает превосходные навыки в систематизации», — любил повторять профессор Барковский.
Всякий коллекционер, начинающий шестиклассник и почтенный седовласый академик, был Аполлону Игнатьевичу заведомым другом и желанным гостем.
Когда в пять минут девятого деликатно позвонили во входную дверь, Аполлон Игнатьевич сам направился открывать. На пороге профессор увидел старого высокого мужчину, по-военному подобранного, суховатого. На вопросительный взгляд Аполлона Игнатьевича посетитель ответил коротким наклоном седой головы и несколько неожиданными словами:
— Дуплянский, Алексей Алексеевич. Простите, сейчас я буду хвастаться: заслуженный пилот республики, летчик-испытатель, полковник в отставке…
— Одну секунду… — живо перебил гостя Аполлон Игнатьевич и исчез в комнатах. Вернулся он буквально через полминуты, на ходу застегивая генеральскую тужурку. В форменной тужурке с широкими погонами на плечах и домашних, совершенно цивильных брюках Барковский выглядел смешно. И Алексей Алексеевич невольно улыбнулся.
Улыбка натолкнулась на улыбку:
— Ну! Так чей козырь выше? И позвольте уточнить, любезный Алексей Алексеевич, для какой такой тайной цели вы вздумали хвастаться? — весело спросил Аполлон Игнатьевич. — А пока прошу! Проходите в хату, заслуженный пилот…
— Боялся, Аполлон Игнатьевич, что иначе не пожелаете принять, тем более вы человек занятый, не то что я, пенсионер…
— Для коллекционера мой дом не бывает заперт, а сам я не бываю занят: пожалуйте хоть в ночь, хоть в за полночь — всегда рад. Филателист? Нумизмат? Садитесь. Значкист или этикетчик?
— Простите, не понимаю?
— Почему не понимаете? Или вы что — не коллекционер?
— Извините, нет.
Аполлон Игнатьевич озадаченно поглядел на своего посетителя, наморщил лоб:
— Странно. Елочка сказала, что сюда приходил давеча коллекционер, не то Грачев, не то Гусев… Выходит, это не вы? Вы, как теперь говорят, «по другому вопросу». Ну ладно: по другому так по другому. Чем могу?
— Я, Аполлон Игнатьевич, хотел узнать из первых рук: как Хабаров? Вы летали к нему. Хабаров — очень дорогой мне человек. Ученик, друг, если хотите, продолжение мое в нынешней авиации.
Молча глядя в суконную зелень письменного стола, Барковский насупился. Алексей Алексеевич почувствовал, старик недоволен и нисколько не пытается этого скрыть.
— Странная получается штука, — заговорил Барковский, — не успел я прилететь от Хабарова, звонят от нашего министра: как? Потом от вашего: тоже как? Дальше начальник Центра лично интересуется и еще, и еще… а теперь вы…
— Хабаров, Аполлон Игнатьевич, всем очень дорог. Это испытатель высшего класса и превосходный человек… Собственно, я ведь не из праздного любопытства рискнул вас обеспокоить. Все эти дни думаю: как бы перевести Виктора Михайловича сюда, скажем, в Главный госпиталь или в вашу клинику. — Заметив протестующий жест профессора, Алексей Алексеевич заторопился, не давая перебить себя. — Когда-то, теперь, правда, уже очень давно, у меня был механик Фома. Так вот, механик этот паковал в картонную коробку две сотни яиц и на спор сбрасывал яйца с плоскости… — Аполлон Игнатьевич, видимо, заинтересовался, во всяком случае, с лица его исчезла нетерпеливая гримаса, в глазах проблеснули какие- то озорные, задиристые искорки, и Алексей Алексеевич продолжал, воодушевляясь: — Условия спора были жестокие — за каждое разбитое яйцо Фома обязывался расплатиться бутылкой коньяка. Только он никогда не проигрывал. Так неужели нельзя найти способ транспортировать человека, тем более что тут и расстояние не такое значительное?
— В каком году бросал ваш Фома яйца с самолета? — деловито спросил Барковский и снова нахмурился.
— В тридцать втором или, может быть, тридцать третьем…
— Врете!
— Как это, извините, вру?
— А так. Очень просто — сочиняете! Во всяком случае, про коньяк врете. В те годы авиационные механики коньяк не пили. Водку — да! Спирт — тоже, а коньяк тогда ходу не имел. Но это подробность. Меня гораздо больше интересует другое. Почему вот вы, заслуженный пилот республики, летчик-испытатель и прочая, и прочая, позволяете себе, подчеркиваю — априорно, оказывать недоверие врачу, в чьих руках находится ваш коллега? Министры не доверяют, бог с ними, у министров (могу предположить) другие масштабы восприятия жизни, но вы-то почему? Нет уж, позвольте, позвольте… дайте мне докончить мысль! Вы горели в воздухе? Может быть, взрывались или прыгали с парашютом? Ну, что там еще бывает на этой вашей тореадорской работе? Я хочу спросить: хлебали горюшка? Полагаю, хлебали! И что же, в стрессовых ситуациях вы просили поддержки и совета у начальства? Или сами решали, чего и как спасать: машину, идею, допустим, или собственную шкуру? Черт знает что получается! Высказывать недоверие врачу только потому, что он, видите ли, работает не в клинике имени… потому, что он не столичная знаменитость, а рядовой… — Профессор вытянулся во весь рост и, наливаясь темной кровью, почти выкрикнул: — Да я за такого доктора Вартенесяна, кстати, сказать, он, к вашему сведению, кандидат наук, трех своих профессоров отдам! Сурен Тигранович — рядовой врач, но, между прочим, этот рядовой всю войну на фронте пробыл! Сколько он людей спас? Кого только и в каких условиях не оперировал…
Неслышно Вошла Елена Александровна, с укором посмотрела на Алексея Алексеевича, тоже поднявшегося с кресла и стоявшего против Аполлона Игнатьевича в напряженно-виноватой позе. Заметив жену, Барковский как-то сразу остыл, «выключился». И сказал вполне добродушным тоном:
— Знакомьтесь — моя жена, Елена Александровна. А это, Елочка, Алексей Алексеевич Дуплянский, а не Грачев и не Гусев. И вовсе он не коллекционер, как ты почему-то решила, а знаменитый летчик. — И обратился к Алексею Алексеевичу: — Вашего Хабарова с места трогать нельзя и не нужно. Я лично не только не стану способствовать подобной афере, но всячески воспротивлюсь, даже если на меня будут давить все министры на свете. А теперь, Алексей Алексеевич, надеюсь, вы не откажете в удовольствии мне и Елене Александровне и выпьете с нами чашечку чаю?
— Право, как-то даже неловко… — сказал Алексей Алексеевич, — незваный ворвался в дом, разволновал вас и еще чай пить…
— Ворвались? Ладно, если желаете, так и будем считать — ворвались. Пожалуйста. Но теперь, так или иначе, вы же все равно здесь! Разволновали? Допустим, но это не так страшно. Как вы думаете, почему я до сих пор живой, работаю и кому-то еще нужен? Только потому, что постоянно волнуюсь. И вам рекомендую — волнуйтесь! Раз я волнуюсь, значит существую. Может быть, вас смущает чай? Но мы можем попросить Елену Александровну, и, я надеюсь, она отыщет в своих резервах по рюмочке коньячка, того
