Экспериментаторов мы найдем…
И Алексей Алексеевич не просто испытал ту коварную машину, а довел ее до большой серии. Теперь, спустя время, можно безошибочно сказать: это была самая значительная машина Севса за всю дореактивную эпоху.
— Постараюсь, Вадим Сергеевич, не отнимать у вас слишком много времени, — сказал Алексей Алексеевич и положил руки на край журнального столика. — Пришел просить помощи.
— Можете быть уверены. Все, что в моих силах, Алексей Алексеевич, будет сделано.
— В последнее время в силу ряда причин, которые, пожалуй, лучше опустить, чтобы не затягивать разговора, я пришел к мысли, что поторопился выйти из игры. И весьма сожалею об этом. Не пугайтесь, Вадим Сергеевич, я не буду просить вас о зачислении на должность летчика-испытателя. Увы, это уже не в моих силах. Но я хотел бы вернуться на работу. Может быть, вы сумеете использовать меня в реферативном отделе — я еще довольно помню французский и вполне прилично разбираюсь в английских технических текстах…
Такого поворота разговора Севс никак не ожидал. Специального реферативного отдела у него в КБ не было, и ставки референта-переводчика тоже не было. К тому же Севс сильно сомневался в лингвистических возможностях Алексея Алексеевича и мучительно искал пристойный ответ.
— Оклад мне, собственно, не нужен. Пенсии, что я получаю, такому старику даже больше чем достаточно, — продолжал Алексей Алексеевич. — Мне нужна причастность к делу. — Он остановил взгляд на модели самолета, украшавшей письменный стол Севса, и закончил: — Раз уж судьба распорядилась оставить меня живым, надо работать.
«Все-таки он очень-очень постарел», — снова подумал Вадим Сергеевич и сказал, стараясь быть сердечным и приветливым:
— Слушайте, Алексей Алексеевич, а если мы предложим вам, — неожиданно Генеральный нашел решение, — взять в свои руки все оформление технической документации. А? Мы ведь сочиняем и постоянно распространяем тьму бюллетеней, инструкций, описаний, рекомендаций, и, честно говоря, по стилю, по виду, по логической строгости наша печатная продукция весьма отстает от культуры основных изделий.
Штатной должности редактора, выпускающего или кого-то подобного у Севса не было, но он и тут успел придумать выход:
— А что касается деловой стороны наших взаимоотношений, можно оформить трудовое соглашение и периодически его возобновлять…
— Деловая сторона, как вы выражаетесь, заботит меня в последнюю очередь.
— Нет, нет! Только никакой самодеятельности. Хотя это нынче и модно — общественные начала, но мы все-таки не станем нарушать основной принцип социализма: от каждого по способностям, каждому по труду. Не волнуйтесь, много вы у нас не заработаете.
Алексей Алексеевич поднялся с кресла, протянул Севсу руку и, держа его ладонь в своей, еще крепкой и жесткой, сказал:
— Спасибо. И разрешите задать вам еще один вопрос: вы у Хабарова были?
— Признаюсь, нет. Никак не выберусь, хотя и собирался сто раз.
— Нехорошо. Ему это свиданье, Вадим Сергеевич, очень нужно. Вас бог миловал, не испытали на собственном опыте, что такое отрезанный ломоть… Между прочим, я шел к вам в первую очередь с этим, но не счел возможным начинать с главного.
— Понимаю, Алексей Алексеевич, не хотели укорять меня двумя неоплаченными счетами сразу?..
Приоткрылась дверь, и в кабинет заглянул секретарь:
— Вадим Сергеевич, вас…
— Закройте, — резко сказал Севс, — потом… — И снова Алексею Алексеевичу:
— Вы правы, конечно, по счетам надо платить и желательно без напоминаний. Вы правы. Жизнь больно жесткая — все гонит, торопит, то и дело перспективу смещает, за щепками леса не видишь.
— Вам ведь нет еще шестидесяти, — сказал Алексей Алексеевич, не обращая внимания на «лес» и «щепки».
— Пока нет.
— Тогда ничего еще не потеряно, успеете рассчитаться по всем счетам. Только не откладывайте, Вадим Сергеевич, не откладывайте на потом…
Глава одиннадцатая
Днем в обычное время она забыла записать в историю болезни то, что записать полагалось. Возвращаться в стационар не хотелось, но ее позвали, и идти пришлось так и так. Из дальнего поселка привезли мальчишку с громадным фурункулом на коленке, она сделала назначение и достала с полки потолстевшую за месяц историю болезни.
Начала писать:
«23 апреля. Состояние больного вполне удовлетворительное. Жалоб нет. Начата лечебная физкультура и массаж…»
Но тут погас свет…
Теперь Хабарову постоянно не хватало времени. Дни, казавшиеся совсем недавно бесконечными, какими-то резиновыми — сколько ни тяни, а конца все нет, — будто сжались.
Он просыпался рано и первым делом принимался за упражнения, завтракал, торопил Тамару с процедурами и начинал шуршать своими записками.
Через два часа он снова делал упражнения и опять писал.
На тумбочке ровной горкой поднимались книги. Он много читал в последнее время. Читал «прицельно». И началось это с того: натолкнулся у Леонида Леонова на фразу: «Бывают минуты, которые стоят вечности». Выписал и задумался. Верно? Пожалуй. Только что он, Леонов, понимает в минутах? Минута за письменным столом — полстроки, может быть, строка… Минута в грозовых облаках, когда машину трясет и, кажется, вот-вот развалит в куски, когда с кончиков крыльев стекают тугие жгуты статического электричества, когда стараешься не дышать, чтобы не спугнуть приборных стрелочек, на чьих остриях держится твоя жизнь… Это совсем другая минута…
«Зазнался, Витька! — одернул себя Хабаров. — Леонова сроду в глаза не видел, ремесла его не знаешь, чего ж лезешь судить — понимает, не понимает. Не твое дело! Скажи старику за идею спасибо». А идея, неожиданно пришедшая Хабарову в голову, была простой и толковой: порыться в классиках, в современной литературе, посмотреть, что есть там интересного о характере, о преодолении препятствий, о воле, о цене побед и цене поражений…
У Даниила Гранина Хабаров прочел: «Не люблю побед, когда побежденный один, а победителей много». Мысль показалась очень точной и привела за собой другую, уже собственную, хабаровскую: «Знаю: в жизни бывает и так — прав один, а все не правы. Ох и трудно приходится тому одному, правому». И невольно вспомнилась битва Алексея Алексеевича за неудавшуюся машину Севса. В том сражении он, Хабаров, исполнял скромную, бессловесную роль второго пилота. И было бы неправдой сказать, что многим противостоял весь экипаж. Нет. Противостоял один Алексей Алексеевич, вооруженный опытом, убежденностью, независимостью. Как упрямо отстаивал он тогда свою точку зрения, как настойчиво добивался права продолжать испытания.
Почему-то на память Хабарову пришла фраза, ставшая потом ходовой в Центре: «Миллионы людей пьют самогон, но это еще не доказывает, что самогон лучше столичной». Слова эти были произнесены Алексеем Алексеевичем в достаточно высокой инстанции. Его оппонент не нашелся возразить по существу и сказал с укоризной:
— Вот уж не ожидал от вас таких откровенно алкогольных примеров.
— Аргумент должен быть прежде всего доступным, — мгновенно парировал Алексей
