меня и столовая, и почти что кухня.
И Раков распахнул дверь в комнату с буржуйкой.
— Вот. Подлинная, между прочим. Сейчас и не найдешь. Когда спохватился, еле спас одну. Так ведите сюда вашу собаку.
Эрик очень обрадовался, что о нем наконец вспомнили. А еще больше, когда Вячеслав Иванович ввел его в дом: ужасно он любит бывать в гостях, потому что в гостях он всегда оказывается в центре внимания. Вот и Раков, конечно же, сразу восхитился:
— Да, вот это шубастая так шубастая! Вот таких люблю!
А про породу не спросил, пришлось Вячеславу Ивановичу самому заметить как бы между прочим:
— Ирландский ньюфаундленд. Единственный экземпляр во всем Союзе.
— Да ну, — словно бы огорчился Раков, — скучно, наверное, ей без пары. Единственной плохо.
— Он, — Вячеслав Иванович произнес с нажимом это «он», чистотой породы не интересуется.
— Тогда ничего, — закивал Раков, — тогда ничего. Не гордая, стало быть. Тогда ничего.
Между тем он достал для борща алюминиевые миски. И ложки тоже алюминиевые. Вячеслав Иванович подумал было, что миска для Эрика, но оказалось, одинаковые для всех. Вячеслав Иванович не любил алюминиевую посуду, считал, что мягкий алюминий попадает вместе с пищей в желудок, и дома у себя не допускал. Для Эрика тоже миски эмалированные — а тут людские! Хоть и дача, можно было бы завести что-нибудь получше. А еще художник! Но вслух ничего не сказал, решил, что проглотит один раз несколько крупиц алюминия, — ничего.
Ну а что борщ оказался так себе, так это естественно: все равно как если бы Вячеслав Иванович что- нибудь нарисовал и принес показать Ракову. Но зато легче было удержаться и съесть немного. Зато тем труднее было удержаться и не взять целиком отрезанный хозяином огромный треугольник торта, но Вячеслав Иванович стоически отрезал половину от предложенного, объяснив неискренне:
— Я сладкое уважаю мало.
Хорошо Эрику, который знать не знает своего веса, глотает все, что дают.
— Баловство это, — сказал неодобрительно Вячеслав Иванович, с завистью глядя на быстро исчезающий в пасти кус.
— И хорошо, что баловство! — радостно подхватил Раков. — Люблю баловать! Скучно, когда в жизни все по необходимости. Знаете, о чем я мечтал в блокаду? Ну сверх того, конечно, чтобы зайти в булочную, а там хлеб без карточек! Мечтал о праздниках! И не только, что в праздник едят особенно, — просто чтобы праздник!.. Сейчас-сейчас, не буду вас больше томить, отдам вам тетрадку — вот вам и праздник. Хотя с горчинкой пополам.
Раков вышел. Вячеслав Иванович думал, тетрадку дневника придется долго разыскивать в недрах архива, и хотел было взять небольшую добавку борща — пожалуй, он недоел, так что имел на нее право, но хорошо, что удержался. Раков вернулся быстро, и смешно получилось бы, если б застал гостя, торопливо доедающего борщ, — тем более после торта.
— Ну вот вам. Вручаю как законному владельцу. Хоть и жаль расставаться.
Раков протянул Вячеславу Ивановичу совсем обыкновенную коричневую общую тетрадь в дерматиновом переплете. Такие и сейчас выпускаются.
— Одна тетрадь? — зачем-то переспросил Вячеслав Иванович, хотя еще от Туси Эмирзян знал, что одна.
— Все, что получил, все отдаю.
Вячеслав Иванович почувствовал, что вышло не очень вежливо, будто заподозрил Ракова, что тот утаивает часть дневника. А обижать его не хотелось: Вячеслав Иванович надеялся продолжить столь лестное знакомство. Сразу же нашелся и повод:
— Я не о том! Я не сомневаюсь! Я подумал, может, есть еще копия. Вы сказали, жаль расставаться. Хотите, я закажу копию снять на машинке, и один экземпляр вам? Если вам нужно.
Вячеслав Иванович не ожидал, что столь скромное и естественное предложение так обрадует Ракова. Тот смешно засуетился, стал прижимать руки к сердцу, зазвенел своим мальчишеским голосом:
— Замечательно! Если вас не затруднит. Прекрасная идея! Я, конечно, читал, но иногда тянет перечитывать… Чтобы вновь прикоснуться… Вы замечательно придумали!
— Закажу машинистке, чего там, — невольно чуть покровительственным тоном повторил Вячеслав Иванович.
Он раскрыл тетрадь. Очень аккуратный, почти детский почерк. А чернила совсем бледные, цвета голубого неба. Не то выцвели, не то мать их разбавляла водой ради экономии — все могло быть в блокаду.
На прощание Раков тряс Вячеславу Ивановичу руку, совал Эрику еще кусок торта.
— Так я, значит, заеду, как копия будет готова, — пообещал Вячеслав Иванович тем же покровительственным тоном.
Хорошо это он придумал с машинисткой: получалось, что Раков будет чувствовать себя ему обязанным.
Но прозаические расчеты на тему, кто кому больше обязан, недолго занимали Вячеслава Ивановича. Их сменила приятная умиленность. Он шел к станции и думал о том, какие хорошие люди ему встречаются в его поисках. Встречаются и передают друг другу по цепочке, как эстафету. А вокруг на снегу была словно бы разлита сиреневая краска — так все красиво, так все мирно. И вспомнилась, зазвучала сама собой средняя часть Концерта для скрипки Чайковского… Жалкие люди, которые лишают себя настоящей музыки, не хотят ничего знать, кроме эстрадной пошлости, как эта молодая дура Стеша. И еще на что-то надеется, крутит перед Вячеславом Ивановичем хвостом… Эрик бежал впереди, то и дело сливаясь с сиреневыми тенями сугробов. Хорошо быть художником, жить в пустынном зимнем пригороде…
Зато в вагоне электрички шумела компания мальчишек лет по шестнадцати — пьяных и наглых. Вячеслав Иванович прошел мимо, не обращая внимания: с Эриком он никого не боялся, — и уселся в другом конце вагона. Почти тотчас к нему подсела одинокая девушка.
— Можно, я к вам? А то я их боюсь. Сейчас полезут приставать. У вас такой защитник.
Вячеслав Иванович молча кивнул и привалился к стенке: ему хотелось спать — обычное дело, когда встаешь каждый день в пять утра. Да и от свежего воздуха разморило. Качание вагона убаюкивало. Один из компании встал, качаясь, пошел по проходу. Постоял, посмотрел. Эрик приподнял голову с передних лап, тоже посмотрел. Пьяный мальчишка повернул назад.
— Видите, боится, — сказала девушка.
Вячеслав Иванович снова молча кивнул и закрыл глаза.
Приснилось ему, что у него есть отец. Нет, не детство! Будто он взрослый, теперешний, приходит к себе на работу, а там с ним работает отец — пришел раньше и уже разделывает мясо. Точными, быстрыми движениями — по высшему классу! А у самого Вячеслава Ивановича почему-то ничего не получается, за что ни возьмется, — словно сразу всему разучился. Но отец все время говорит: «Ничего-ничего, сынок, сейчас все поправим!» — и так же точно и быстро делает любую не получающуюся у Вячеслава Ивановича работу: режет морковь звездочками, баранину шпигует чесноком. И хотя у самого Вячеслава Ивановича никакая работа не получается — состояние непривычное! — никогда ему не было так хорошо и спокойно, потому что есть родной человек, который всегда поможет, все исправит. Всегда Вячеслав Иванович рассчитывал только на себя, знал: сам не сделает— никто за него не сделает, и вдруг сразу это правило устарело: отец все умеет, отец все исправит и сделает! От этого легкость — будто летал во сне. Больше ничего не происходило: отец снова и снова подходил, улыбался, помогал. Да еще в самом начале сна, когда Вячеслав Иванович только-только надел халат и вошел в кухню, они с отцом сошлись перед разделочным столом и бегло привычно поцеловались. Не объятия и поцелуи, как после разлуки, а именно бегло и привычно, не столько поцеловались, сколько коснулись щеками, потому что видятся-то каждый день…
Вячеслав Иванович проснулся, но еще продолжалась в нем инерция сна: лицо отца представлялось ясно, и жило чувство защищенности умением и силой отца… Напротив сидела незнакомая девушка, компания все так же шумела в другом конце вагона. За окнами совсем стемнело.
— Где это мы едем?
— Удельную проехали.
— О, все проспал.
