спрашивать ничего у этого деятеля не стал, а пошел из холодильника прямо к Емельянычу. Тот в своем кабинетике, как всегда, сидел над бумажками. Незавидная, в общем-то, работа, хоть и считается начальством: и нервная, потому что материально ответственный, и какая радость целые дни с накладными вместо живых продуктов? Вячеслав Иванович ни за что бы не поменялся. Впрочем, Николай Емельяныч всегда излучал бодрость и, кажется, не чувствовал ущербности от своей бумажной работы.
— А-а, Котлетыч! — Емельяныч считал это прозвище очень остроумным. — Ну, хвались, чем порадуем гостей?
— Все как обычно. Программа-минимум… Скажи мне лучше, что за лосиная туша в морозилке?
— Уже усек! Ну, глаз-ватерпас! Не наша, так что котлет из лосятины в меню не будет. Транзит. Понимаешь, друг Борисыча завалил лося и сдал в коопторг. А у них свой холодильник полетел, вот и договорились, чтобы передержать пару дней.
— Мало ли у кого друзья. Ото всех брать.
— Ото всех не берем, а этот из ремуправления, нужный человек: все мы под ремонтом ходим, как раньше под богом. Потому не зарься напрасно, а полежит, ничего нам не сделается. Давай лучше по меню конкретно.
Ясно: дела Борбосыча, те самые, которые Вячеслав Иванович не хотел знать. Ну что ж, не знать — так не знать. Емельяныч любил яркие плакаты, стены кабинетика были заклеены вперемежку противопожарными плакатами, плакатами про дружбу народов и спортлото, а в самом центре— схема разделки туш; и сам Емельяныч, с лицом таким же красным, как туша на схеме, всем бодрым своим видом утверждал, что все прекрасно, не о чем беспокоиться и не нужно напрасно волноваться о какой-то приблудившейся лосиной туше… И Вячеслав Иванович стал подробно объяснять свои планы на сегодняшнее меню. Емельяныч слушал и кивал так же бодро. Что в нем хорошо: не имеет он привычки объяснять поварам, как работать, а то Вячеслав Иванович знавал начальников, которые сами руками ничего делать не умеют, а кулинарное честолюбие в них бродит — вот и начинаются ценные указания…
И день пошел внешне как обычно. Но только внешне, потому что обычным для Вячеслава Ивановича было совершенно предаться радостям кухни, особенно утонченным из-за его способности воспринимать вкус чувствительными подушечками пальцев — а раздразненный аппетит лишь усиливал эту чувствительность; но сегодня он не мог отключиться от вчерашних событий, от мыслей о дневнике, о родных.
Цыганистая Стеша заметила его отсутствующее состояние и пристала со своей вульгарной игривостью:
— И где это он сегодня витает? В каких облаках? Не иначе — влюбился!
Кто о чем, а вшивый о бане… Вячеслав Иванович только отмахнулся и отвечать не стал. Но Стеша не угомонилась: вбежала вскоре с испуганным видом, руками размахивает:
— Ты что делаешь? Вместо лука-фри деревенский обсыпал репой! Клиент ругается!
Вячеслав Иванович поверил. Вот ведь скандал! До чего доводит рассеянность!
— Где? Да я репу и не шинковал! У меня в заводе ее…
Стеша расхохоталась:
— Ага, купился! И проснулся сразу: боится, когда клиент скандалит!
Действительно, глупо купился. Пришлось выкручиваться:
— А и неплохо бы репой посыпать, отличный овощ. Были времена, за эту репу, знаешь…
— Вспомнил! Мало ли какие были! Скучный он, твой овощ. Пусть его вегетарианцы пользуют!
А у мамы в дневнике тоже, как до войны смеялись над вегетарианской столовой. Все на свете повторяется.
Но про дневник он Стеше не собирался говорить: недостойна она знать про дневник. Хотел было объяснить язвительно, что «пользовать» означает вовсе не «пользоваться», а «лечить» (сам раньше не знал и позорился, пока не узнал от одного врача, тоже сверхмарафонца, — интересный факт в языке: звучит одно, а означает другое), но Стеша убежала в зал, а когда появилась снова, уже охота пропала.
К тете Жене в посудомоечную Вячеслав Иванович зашел позже обычного. Та уже успела принять пару своих коктейлей.
— А-а, все за объедками ходишь, прибедняешься. Да отруби ты коровью ногу и волоки своему троглодиту!.. Ты ветеранов не застал наших, самого Антона Григорьевича! Тот сам рассказывал, как примет «любезничка». Графинчик у него был любимый, «любезничком» называл. Тут в блокаду столовка была для прикрепленных. Сам рассказывал, как они котлеты выгадывали. В котлету же, сам знаешь, чего ни положи — это как в формовой хлеб. Потому я с тех пор беру только круглый: круглый честнее… Так котлеты они выгадывали.
А тогда за котлету… «Понимаешь, говорит, Женька, я тогда был бог. Нити судеб держал. Было мое время, да кончилось…» Антон Григорьевич…
Вячеслав Иванович ответил с ненавистью:
— Мародер твой Антон Григорьевич! Стрелять его надо было!
Как у мамы написано? «С радостью бы своими руками», так?
— Как посмотреть. Другие благодетелем называли. На всех-то никогда не хватает. Значит, кому- то.
— Из-за таких и не хватает!
— Ну уж ты… Да разве он Бадаевские склады сжег?
Склады-склады! Сколько он слышал про эти склады. Когда-то сам верил. Пока не вычитал поразительный факт, что на этих складах запасов на неделю. Написал сам уполномоченный Ставки по продовольствию, Павлов фамилия.
— Склады-склады! Ничего бы не изменили эти склады! Ничего там не было, никаких запасов!
— Что ты знаешь! Да там, если хочешь знать, сахарные реки текли.
— Ну и что? А знаешь, сколько сахару нужно на день такому городу? Если и лежало тонн пятьдесят, ничего бы не изменило. А расплавить эти же пятьдесят тонн — потечет тебе река!
— Что ты мне высчитываешь! Люди-то знали! Землю потом эту бадаевскую копали для себя и на рынке продавали.
Вячеслав Иванович помнил, что спорить с женщиной— занятие бессмысленное, но все-таки не удержался:
— Да ты сравни: сколько нужно городу — и чего там в земле накапывали! Все равно как для одного человека сто тысяч — богатство на всю жизнь, а для городского бюджета — вроде десяти копеек.
— Люди-то знали! Спроси кого хочешь: не сгори склады, и твои бы сейчас жили, и моя Виолетточка.
Это уже показалось личной обидой.
— Ты моих не тронь! Они честно жили и честно умерли, не как твой мародер этот, которым ты восхищаешься!
— Да кто же говорит… Господи… Да разве я…
— Вот именно, что ты! Говорить с тобой! И объедков твоих не нужно!
Вячеслав Иванович швырнул мешок с огрызками и ушел, не слушая извиняющейся скороговорки тети Жени.
Стал резать картошку соломкой, чтобы успокоиться— так хорошо еще, что палец не отхватил.
А успокоился в конце концов на тех же мыслях: о родных, о дневнике, о рассказе брата, о его шахматном анализе… Да, об этом анализе, о новом найденном ходе! Ведь последняя приписка — она как завещание. И прямой долг Вячеслава Ивановича — исполнить завещанное братом. Чтобы не пропала его идея, чтобы найденный ход был сделан в каком-нибудь крупном турнире, был замечен! Возможно, тогда о Сереже напишут в шахматном журнале, вариант назовут «системой Сальникова»! Только нужно подумать, кому отдать записи брата. Ботвинник больше не играет. Конечно, можно послать Карпову, но было бы естественнее, чтобы найденный во время блокады вариант применил ленинградец! И тут Вячеслав Иванович очень кстати вспомнил приятный факт, что ленинградский школьник недавно стал чемпионом мира среди младших юношей. В шестнадцать лет. И самое поразительное — фамилия его Салов! Вот он и есть самый законный наследник Сергея Сальникова.
Вячеслав Иванович выбрал время и вышел в зал поговорить с метром Сергеем Ираклиевичем: тот
