распоряжений независимо от их содержания, — но Вячеслав Иванович бесцеремонно перебил:
— Что ж там Калиныч без врача? Лечите, работайте!
Может быть, с заведующей так еще никто не говорил — хотя надо бы каждый день, судя по ее виду!
— А вы кто такой? Как сюда попали? Мужчина! Здесь роженицы!
Ага, она думает, что его можно перекричать? Его?! Сейчас?! Его, который в детдоме не боялся Царя Зулуса, которого боялись все!
— Такой, что надо работать! Лечить! Спасать надо! Сами напортачили! Под суд хотите!
Он надвигался на ненавистную даму, он готов был… Такое он испытал всего однажды в жизни. _Однажды десятилетний Слава не отдал Царю Зулусу морскую пряжку, которую нашел на улице и которой гордился, как ничем до этого в своей короткой жизни. Царь Зулус брал все, что хотел: порции за обедом, значки, книжки, деньги у любого из ребят — а десятилетний Слава Суворов не отдал морскую пряжку. Ну и получил. Он, конечно, не был ябедой — и гордился, что не ябеда, — а потому пришлось традиционно соврать, что упал с лестницы. Но от ненависти — а что сильнее детской ненависти, когда ты весь во власти тупого и злобного деспота, от которого не защитят ни закон, ни милиция, привычная опора взрослых! — Слава перестал бояться Зулуса. Но отомстить кулаками он рассчитывать не мог, не помогли бы и приемы «из настоящей жиу-жицы», которые разучивал Жиртрест по какой-то старой книжке. Царь Зулус был второгодник и в школе сидел как раз впереди Славы. И две недели Слава терпеливо готовил месть: собирал головки от спичек, порох из патронов, имевших широкое хождение по детдому, за которые он отдавал все свои компоты. И наконец настал его час! Целый урок он сыпал через бумажную воронку в задний карман Зулусу свою горючую смесь. А на перемене подошел и ткнул горящей спичкой! Он был уверен, что Царь Зулус его за это убьет, — и не раскаивался, и все равно не боялся! Царь Зулус пролежал дней десять в больнице. Он тоже оказался не ябедой — а то бы Слава мог очутиться и в колонии! Но самое удивительное, что и не попытался мстить, даже уважал с тех пор…
Что еще кричал Вячеслав Иванович заведующей, он не сознавал. Опомнился уже снова в страшном своей пустотой родильном зале. Заведующая что-то отрывисто спрашивала Таню и ее коллегу, отвечал больше ее коллега. Выслушала, что-то приказала и быстро ушла, не глядя на Вячеслава Ивановича. И он понял, что она его боится. Это доставило секундное удовлетворение. Только секундное…
Он подошел к Тане, уставший после вспышки, боясь услышать плохие вести.
— Ну что, Танечка?
— Вызываем бригаду.
— Какую еще бригаду?!
— Специальную. Городскую гематологическую. У них все средства. Главное, чтобы моча пошла. Мочи нет.
Моча, о которой не принято говорить, о которой и подумать-то совестно в связи с красивой юной женщиной, — потому что прелесть и женственность как бы отрицают низменные стороны физиологии, и невольно хочется думать, что милое существо и в уборную-то никогда не ходит, — моча вдруг стала средоточием жизни! Какая это прекрасная жидкость! Лучше всякого шампанского! Ничего в ней стыдного, низменного, тайного — о ней нужно говорить, кричать, молиться:
Алла пошевелилась, и послышалось тихое, но явственное:
— Болит!
— Выходит из наркоза, — шепнула Таня.
Ах да, наркоз. Была операция. Что за операция? Потом! Вячеслав Иванович заметался вокруг Аллы:
— Очнулась! Ну наконец! Где болит? Сейчас… Попить хочешь? Попей! Или винограду…
Алла открыла глаза, но смотрела в потолок, мимо Вячеслава Ивановича.
— Да что же? Она не слышит! Или не узнает?! Совсем плохо?!
— Сейчас. Еще выходит из оглушения.
И снова тихое, взывающее:
— Болит!
— Где болит! Аллочка, ты меня слышишь? Скажи, где болит?
— Болит… Голова…
Ответила! Но надо что-то от головы!
Вячеслав Иванович повернулся было к Тане — все-таки почти врач, — но та смотрела в другую сторону. Вячеслав Иванович посмотрел туда же: дверь распахнулась, в нее быстрым шагом входил решительный врач с чемоданчиком в руках, следом женщина, и тоже с чемоданчиком, следом еще двое, эти несли что-то вроде небольшого сундука. Бригада. Бригада!! Ну наконец-то! Теперь все будет хорошо. И моча пойдет!
Таня повернулась к Вячеславу Ивановичу:
— Они сейчас будут всякие процедуры… Всякие действия… Вам лучше не надо. Не смотреть.
И он сразу, с радостью даже покорился! Чтобы не мешать! Чтобы поскорей!
— Да-да. Только я близко. Если вдруг нужна кровь — то я. Вы им скажите, Танечка. Мы же кровные родственники.
Он вышел в коридор. Стульев здесь не было и он прислонился к стене, приготовившись долго ждать. Пожалуй, больше он сейчас ничего сделать не мог. Но уже сделал! Если бы не накричал на самодовольную заведующую, не притащил ее к кровати Аллы — была бы сейчас здесь бригада?
Равнодушно подумалось о том, что так и не пошел на работу, — впервые вспомнил. Ну и пусть, пусть хоть увольняют. Даже рад он был бы каким-нибудь неприятностям, потому что они каким-то странным образом связались в его сознании с состоянием Аллы, и выходило, что его неприятности — искупление за ее выздоровление.
Впервые подумалось и о родившемся младенце. Полагающихся чувств он к младенцу не испытывал — хотел бы, но не получалось. Наоборот, думалось о младенце с досадой, потому что хотя тот и невинен, как всякий младенец, в нем первопричина теперешнего состояния Аллы. Но все-таки в младенце родная кровь! Ну а раз чувств не было, Вячеслав Иванович стал обдумывать ситуацию сугубо практически; не захочет ли Рита забрать его туда к себе, на Камчатку?.. И тут же Вячеслав Иванович испугался своей мысли: ведь он как само собой разумеющееся исключил участие Аллы в выращивании младенца! Он стал уверять себя, что такое предположение естественно: ведь сейчас часто детей растят не матери, а бабушки, потому что матери заняты на работе, а когда одинокие — то и устройством личной жизни, только в этом смысле он и подумал, что Рита может забрать младенца!.. А ведь Рита еще ничего не знает. Нужно послать ей телеграмму.
Медлить с телеграммой было нельзя, потому что
Он решил подождать, не отходить пока отсюда — и правильно сделал. Скоро из родильного зала, превращенного в отдельную палату для Аллы, вышел тот самый врач, который приехал во главе бригады. Осмотрелся и подошел прямо к Вячеславу Ивановичу:
— Где тут у вас курят, а?
Значит, принял Вячеслава Ивановича за здешнего врача, не обратил внимания на полосатые пижамные брюки, — или решил, что акушерам принято ходить в полосатых брюках?
Вячеслав Иванович не знал, где здесь курят, но не хотел выдавать себя и указал наугад в конец коридора. Приезжий врач пошел туда, и Вячеслав Иванович двинулся за ним, впервые пожалев, что не курит.
В конце коридора оказалась дверь на лестницу — ну что ж, самое место для перекура.
Врач достал сигарету для себя, протянул пачку Вячеславу Ивановичу,
— Спасибо, бросил. Подышу немного вашим дымом.
Трудно было говорить вот так — равнодушно и непринужденно, — но Вячеслав Иванович заставил себя, понимал, что нужно, и заставил, как заставлял себя терпеть на сверхмарафонах где-то после
