переведена по версии Септуагинты — не только по мотивам верности традиции христианского прочтения, но прежде всего потому, что масоретский текст {стр. 463} именно здесь представляет необычно много трудностей и возможностей различного понимания. Вот попытка перевода масоретского текста сообразно одной из возможных интерпретаций:
117/118:27 Вяжите жертву на торжестве у самых жертвенника рогов! Или: Ведите с ветвями праздничный пляс у самых жертвенника рогов!
120/121:1 Песнь паломничества. Буквально: «песнь восхождения». Как известно, путь еврея на Святую Землю и в Иерусалим всегда обозначался как «восхождение».
137/138:2 Ибо возвеличил Ты превыше всего слово Твое, имя Твое. Связь слов можно понять несколько иначе. ? Синодальном переводе мы читаем: «ибо Ты возвеличил слово Твое превыше всякого имени Твоего»; сходное понимание в некоторых новейших переводах, например, у М. Бубера. ? таком случае «имя» Божие приходится понимать в значении Его внешней, так сказать, «репутации», и речь идет ? том, что слово Божие больше, чем любые человеческие представления ? Боге. Такое же понимание, как у нас, мы нашли у итальянской коллеги Ф. Монти Аморозо (см. издание: Salmi. Tehillim, introduzione, traduzione italiana e note a cura di F. Monti Amoroso, Milano, 1999, p. 265).
142/143:10 Дух Твой благий да ведет меня на долы ровной стези. Церковнославянский и Синодальный переводы («на землю правды») в конечном счете верны по смыслу; однако идея «земли правды» выражена в древнееврейском тексте символически — речь идет буквально ? «земле прямизны» ([
146/147:1 Ибо благо… Для того, чтобы понять смысловую связь этого «ибо» с предыдущим, необходимо помнить, что привычный для нас возглас «аллилуия» совершенно отчетливым для носителей древнееврейского языка образом означает «хвалите Господа»/ Мы отказались от перевода «аллилуия» именно потому, что это не простое восклицания, а неизменный ритуальный возглас, но о его смысле необходимо помнить.
147 {3} …обилием злака насыщает тебя. Букв «туком».
Ветхий Завет как пророчество о Новом. Общая проблема — глазами переводчика.
{стр. 465}
Переводческая работа над Давидовой Псалтирью, той из ветхозаветных книг, которая получила единственную в своем роде релевантность для каждодневной молитвенной жизни христиан, поневоле принуждает к размышлениям на трудную тему — о том, как мы, соблюдши и верность нашей вере, и обязанности, налагаемые долгом интеллектуальной честности, можем видеть сегодня соотношение между смыслом ветхозаветных текстов в их ближайшем историческом контексте — и христианским взглядом на них как на пророчество и «преобразование» грядущего.
Какое, по правде сказать, чудо, какое благое чудо, что Церковь сумела в свое время отвергнуть соблазн маркионитства и вопреки всему сохранила в своем обиходе Ветхий Завет! Сколько раз впоследствии раздавались голоса, косвенно или прямо требовавшие пересмотра этого решения, лет сто назад об этом без обиняков и оговорок говорил знаменитый либерально-протестантский теолог А. фон Гарнак, недаром столь прилежно изучавший мысль Маркиона [1], — а одновременно в ту же ересь впадали умы куда менее просвещенные, {стр. 466} поддававшиеся грубому юдофобскому аффекту [2]. Ветхий Завет так же насущно необходим христианину, как всякой человеческой личности необходима живая память о первичных переживаниях в начальные годы нравственных и духовных истин: как следует обдумывать и формулировать эти истины он сможет много позже, но не дай Бог забыть первой остроты, начальной свежести самого опыта, когда переживаемое еще не имело готовых имен! Именно поэтому так опасно подставлять к ветхозаветному опыту позднейшие слова. Даже когда мы привычно говорим о библейском монотеизме, — за этим ученым термином теряется жар, ощутимый в знаменитом вопле [3] («Услышь, Израиль!» — Второзаконие 6:4), где говорится ведь не о единстве Бога, которое можно было бы понять абстрактно- нумерически, в духе метафизики чисел, а о един{стр. 467}ственности Яхве, именуемого по Его личному, заповедному имени, благодаря чему высказывание делается похоже никак не на категориально формулируемый теологический тезис, а скорее на клятву в любви [4]: Ты, Ты для меня один! He «Бог» вообще, т. е. некий «Он», един, — а Ты, именно Ты, только Ты, никого кроме Тебя!
? этом же смысле традиционно подставляемые на место библейских имен Божьих «Шаддай» и «Эльон» позднейшие богословские лексемы «Всемогущий» (греч. ???????????? [5], лат. Omnipotens) и «Всевышний» (греч. '???????, лат. Altissimus), абсолютно уместные в богослужебном и вероучительном употреблении, для библейских переводов чересчур отдают понятийным языком тезисов созревшего богословского дискурса, параграфов учебника Закона Божия: «О всемогуществе Божием» и прочая. Сам двукорневой состав этих лексем, сама их неспешная длительность всё время заставляют помнить ? типично греческих навыках словообразования, столь повлиявших на облик «протяженно сложенных» старославянских слов. ? сравнении {стр. 468} с ними сами библейские имена Божьи — столь загадочное в этимологическом отношении «Шаддай» [6], имеющее столь известные ближневосточные аналоги «Эльон», у каждого имени по 2 слога, не больше! — вызывают ощущение некоего начального опыта [7], который даст основу всей дальнейшей рефлексии, будучи первичен по отношению к ней. По счастью, в славянском обиходе имеются менее «протяженные» соответствия тех же имен — «Крепкий» (???????), известное каждому по тексту т. н.
{стр. 469}
Итак, сберегаемый в текстах динамический импульс начального опыта, живой «вопль» об этом опыте, который мы обязаны расслышать, если имеем уши… Однако неоспоримо, что традиционный христианский взгляд на Ветхий Завет со времен Отцов Церкви, более того, с самого начала христианской проповеди
