груди.
— Нет. — Не знаю почему, но, когда он меня поддразнивал, я не обижалась. Ведь он дразнил меня, потому что хорошо знал. Я вернула ему поцелуй. Губы наши понимали друг друга. После еще пары-тройки поцелуев я отстранилась.
— Что ты ешь по утрам? — спросила я Грега.
— В основном сухие завтраки, яичницу, овсянку, по выходным бекон.
Я высвободилась из его объятий, подошла с блюдечком к раковине. Посудомоечная машина была открыта, внутри стояло несколько тарелок.
— Для тебя принципиально, как именно я поставлю туда это блюдце?
— С чего бы это? — удивился Грег.
— Ты согласен, что Бог — он в мелочах?
— Нет, — сказал Грег. Он не сводил с меня глаз, — Что-нибудь еще?
— Хочешь поцеловать меня снова?
— Да, — ответил он, — Иди сюда, — Он развел руки и, раздвинув ноги, усадил меня к себе на колени. — Высказывания у тебя — с левого поля и со следующего за ним.
Он поцеловал меня.
— Ты тоже помешан на бейсболе? — Я воспользовалась близостью, чтобы вдохнуть его замечательный запах.
— Я же американец, притом мужик.
Потом мы остались без одежды. В самый разгар событий я попросила его перестать, и он перестал. Да, перестал, свернулся — красивый, терпеливый — и стал смотреть на меня. Я подумала: сейчас похватаю свои дурацкие шмотки и уйду. Кажется, Грег это понял. И мы оба ждали. В полутемной спальне, на кровати, которую он сделал своими руками, нагота казалась приглушенной, мягкой. Он провел длинным пальцем по моей спине:
— Если не возражаешь, я хочу установить одно правило: не прикидываться. Меня можешь не обманывать, я согласен и на правду.
Говоря это, он ласкал меня, медленно, но прицельно и — да чего тут говорить — очень искусно. Потом проговорил в мой выжидательно раскрытый рот:
— Правда тебя освободит.
Я откатилась на подушки:
— Можно задать неуместный вопрос?
— Валяй. — Грег чертил какие-то знаки на моей груди.
— Как ты всему этому научился?
— Я был женат на лесбиянке. Мне приходилось трудиться усерднее, чем другим мужикам.
Еще через некоторое время я проговорила:
— Я не хочу в тебя влюбляться.
Лицо его было прямо над моим.
— Можем перестать, — сказал он, но не перестал.
— Не надо.
Он послушался.
В кабинете судьи
После завтрака с Грегом — если только хлопья с холодным молоком можно назвать завтраком — я сидела в кабинете судьи Тигартен; стулья стояли почтительным полукругом у ее стола. Макс протянул судье и другому адвокату свои визитки. Я тоже взяла его визитку. На обороте кремового прямоугольника дорогого картона я написала адрес дома свиданий и название того действа, которое было особенно по душе Даме с Сумкой. Визитку вернула Максу. Он бросил на меня вопросительный взгляд, я пожала плечами.
Судья Тигартен открыла мое дело. Не поднимая глаз от подборки фотографий, сделанных в комнатах Сэма и Дарси, судья сказала:
— Основной вопрос: в состоянии ли мисс Барретт продемонстрировать, что ее обстоятельства изменились настолько, что мы вправе поставить вопрос о пересмотре судебного решения?
Она пролистала материалы, они ее не впечатлили. Приостановилась на фотографии, изображавшей стену с Даренными сумками.
— Хорошая коллекция, — сказала она. Кажется, я уловила в голосе легкую зависть. «Прада» стояла рядом с ее креслом. — Вы занимаетесь обработкой корреспонденции в «Старом молочнике», мисс Барретт. Что именно входит в ваши обязанности? — Она так и не подняла глаз от документов.
Я принялась рассказывать про свою работу, про особенности переписки с потребителями молочной продукции, но она прервала меня:
— Ваших доходов достаточно, чтобы содержать двоих детей?
— В этом году я открыла собственное дело, — сказала я и кивнула Максу.
Довольно неохотно, он подтолкнул к ней по столу ту самую карточку — лицом вниз. Судья взглянула на надпись, и я увидела, как она напряглась. Впервые за все время посмотрела в мою сторону. Было видно, что в персиковом цвете она меня не признала. За три месяца регулярных визитов в дом свиданий она так и не удосужилась меня рассмотреть: я не имела прямого отношения к цели ее посещений. Но теперь она догадалась, кто я такая.
— Симпатичная сумочка, — сказала я, указывая на «Праду», — теперь мне пришло в голову, что она, может быть, все-таки настоящая. — И внутри, полагаю, полный порядок.
Повисла мертвая тишина.
Адвокат Джона начал было что-то говорить, но судья жестом остановила его.
— Я должна поговорить с мисс Барретт и с соцработником. — Она повернулась к Джону и его адвокату, те сидели, по-мужски закинув ногу на ногу — лодыжка на колене, — в явном и безмятежном неведении. — Я рассмотрю дело и без задержек вынесу решение. Пожалуйста, сообщите секретарю, как с вами связаться.
Всю информацию записали, я слышала, что Джон продиктовал номер своего офиса и номер своего адвоката — этот я помнила наизусть с тех пор, как семь раз посылала ему пиццу с двойной порцией сыра, — чтоб он подавился, — в первые недели после того, как у меня отобрали детей.
Как только за ними закрылась дверь, судья повернулась ко мне:
— Что вы хотите?
— Полную опеку. Впрочем, можно и совместную, но без права пересмотра условий.
Макс всей тяжестью наступил мне на ногу, но я его проигнорировала.
Судья потянулась к сумке, но потом дернулась обратно.
— Я только что бросила курить, — сообщила она извиняющимся тоном. — По привычке лезу за сигаретой.
Макс явно опешил. Возможно, у него и были знакомые, в свободное время ширявшиеся героином, но вряд ли он лично знал хоть кого-то, кто травится никотином.
— Пишите свое предложение, — обратилась судья к Максу. — Я рассмотрю его самым серьезным образом.
Макс так и не понял, что произошло. Я могла бы ему объяснить, но это заняло бы слишком много времени, а потом, в часть про дом свиданий он бы все равно не поверил.
— Днем оно будет у вас.
Мы с Максом встали, судья выпростала колени из-под стола.
— Надо попросить секретаршу купить мне жевательной резинки, — изрекла она и вышла.
Макс послал предложение со своего ноутбука из лобби «Альпийского приюта». Мы дождались ответа. Судья все прочитала: если мы готовы представить соглашение об условиях опеки, она его одобрит и на следующий день ратифицирует.
Макс ошарашенно уставился на меня — не верил, что все может решиться так быстро.
