— Разве у вас, у патрисов, мало власти, чтобы внушить черни должное почтение?!
— Те, кого вы видели, не совсем чернь, — заметила София Юстина. — Их родители — влиятельные политики либо магнаты. Если мы без достаточных оснований начнем преследовать сынков, нас упрекнут в небрежении правами трудового народа. Собственно, вы это уже слышали.
— Все равно не понимаю! Какое вам дело до того, что скажет чернь! Власть-то у вас, у патрисов!
— И мы дорожим ею, поверьте! По-моему, пусть лучше плебеи митингуют на улицах, выбирают делегатов, путь лучше эти делегаты делают вид, что правят вместе с нами…
— Лучше чем что?
— Чем если бы они втайне озлобились против нас, патрисов. Не забывайте, герцог, в Империи патрисов менее восьмисот тысяч, а плебеев почти тридцать семь миллионов!
'Умно, — подумал Варг, внимательно слушавший этот разговор, — очень умно! Ловкие аристократы, подобные этой Софии, повязали свой народ аватарианской верой и показным дружелюбием. И этот раболепный народ ловит крошки с княжеских столов и еще радуется, что ему позволяют избирать своих никчемных делегатов! А всякий, кто восстает против такого порядка, объявляется еретиком, как Ульпины'.
— И все равно я не понимаю, — в сердцах бросил Крун, — может быть, потому что я варвар. Будь моя воля, я бы с наглым сбродом церемониться не стал!
Вскоре они расстались: Крун с сыном отправились в свой павильон, — это совсем рядом, стоит лишь пересечь проспект Фортуната и немного пройти в сторону Квиринальского озера, — а Эмилий Даласин и София Юстина в карете кесаревича поехали в свои резиденции.
— Удивительная страна, — пробормотал Крун, когда остался наедине со своим сыном. — Здесь все не так, как у нас!
— Вот потому-то мы и враги, — сумрачно глядя из-под бровей, молвил Варг. — И останемся с ними врагами, кто бы ни желал иного!
— Ты глупец, — устало проговорил герцог; у него в этот вечер не было ни сил, ни желания снова вправлять мозги непокорному сыну.
— Я не глупец, — сказал принц. — Глупец тот, кто не видит, что все это было разыграно.
— Что?! — ахнул герцог.
— А то, — с ожесточением отозвался Варг, — что все амореи заодно. Вернее, все, кто признает аватарианскую веру, — поправился он, вспомнив об Ульпинах. — Все, что видели мы, было разыграно для тебя.
— Для меня?!!
— А как ты думал, отец?! Поставлю молот Донара против всех их богов, что сиятельство с Высочеством заранее договорились! А тем простолюдинам хорошо заплатили, чтоб разыграть этот пошлый фарс. А ты и клюнул!
Такая мысль не приходила Круну в голову.
— Дьявол! — пробормотал он. — София тоже говорила, мол, я поддался на какую-то провокацию.
Варг раскатисто рассмеялся.
— Во имя Донара, это мне нравится! Хоть в чем-то мы сошлись с твоей Софией, отец!
— Этого не может быть. Не может быть, я сказал! София Юстина искренна в своем стремлении подружиться с нами. Будь иначе, я бы понял…
— Ты сам, отец, учил меня не верить коварным улыбкам амореев. Да что с тобой? Какая может быть дружба между господами и их рабами?! Разве кто спорит, что Юстина очень умна и красива? Тем более она для нас опасна!.. О, боги, да что сделать, чтобы ты понял, какие демоны нас окружают, отец?!
'Этого не может быть. Этого не может быть. Этого уже не может быть никогда', — стучало в висках у Круна, и он не слушал, что говорит ему сын.
— Как я устала, кузен, — жаловалась София, пока карета кесаревича катилась ко дворцу Юстинов. — О, неужели этот день уже кончается?! Хвала великим богам… Я хочу в постель. Никакой политики больше — только постель!..
— Вовремя я появился, — сказал Эмилий. — Хотел бы я знать, какая муха укусила Кимонова сына! С чего это он так распоясался?
— Ставлю тысячу империалов, кузен, муху зовут Корнелий Марцеллин.
— Твой дядя?! — изумился кесаревич.
— А что тебя удивляет? Мой дядя не гнушается водить дела с подобным сбродом. Недаром он вождь фракции популяров в Сенате.
— По-моему, ты заблуждаешься, Софи. Я не вижу логики.
Превозмогая усталость и боль в ступнях, София принялась объяснять ему то, что для нее казалось самоочевидным.
— Мой дядя Марцеллин мечтает о кресле первого министра, так? Я — тоже мечтаю. У меня больше шансов. Однако если дяде удастся скомпрометировать меня… Ну, ты понял.
— Не могу поверить, Софи. Твоя репутация безупречна — что может изменить какой-то фотоснимок?! Все поймут, что это подстроено твоими недругами. Да и в чем твой грех на этом снимке?..
София Юстина не смогла сдержать улыбку.
— Твое счастье, кузен, что ты Фортунат. В политике ты наивен, точно дитя… К тому же я не настолько святая, как тебе кажется.
Тут она рассказала ему историю с дневной погоней на озере Феб.
— …Никто не сможет ничего доказать, — сказала она, — но с тех гидромобилей, что гнались за мной, наверняка видели знак Юстинов на дверцах и символ Пегаса на носу моего корабля. Если начнется расследование или, того хуже, узнает дядя…
— Я постараюсь помочь, — задумчиво молвил Эмилий Даласин. — Ты права, я Фортунат, я могу сказать то, что не позволено политику — в самом деле, какие интересы в суетной политике могут быть у отпрыска священной династии?!
София рассмеялась и поцеловала кузена в щеку.
— Ты настоящий друг, Эмиль.
— И все же больше так не попадайся, — пробормотал кесаревич.
— Ну что ты! Я чту наши законы не меньше, чем твое доброе имя, кузен. Кстати, напрасно ты вмешался. Я справилась бы с плебеями и без Круна, и без тебя.
Они подъехали ко дворцу Юстинов; София вышла и направилась в личные свои апартаменты, а карета кесаревича покатила в сторону Палатинского моста, который связывал континентальную Темисию с резиденцией Фортунатов на острове Сафайрос.
— В постель, только в постель, — отвечала София на все прочие предложения слуг, а сама думала при этом: 'Интересно, он пришел сегодня? Ах, если б он пришел!'.
Тот, кого она имела в виду, встретил ее у дверей спальни, и она в радостном изнеможении свалилась ему в руки. Это был атлетически сложенный красавец с восхитительными вьющимися волосами цвета смоли, ниспадавшими на могучие плечи; пропорции его тела были настолько мужественны и безупречны, что этого молодого человека часто называли Марсом, срезая две последние буквы его имени. Его лицо казалось хищным и грозным, даже когда он улыбался, а широкий орлиный нос был носом настоящего римлянина. Читатель, несколько смущенный обликом Юния Лонгина, законного супруга Софии Юстины, может расслабиться: теперь он знает имя человека, которому дарила любовь эта замечательная женщина.
— О, Марсий… — прошептала она. — Какое счастье, что ты со мной!
Князь Марсий Милиссин, единым восхищенным взглядом оценив наряд возлюбленной, отбросил прочь передник, свою последнюю одежду, и приветствовал ее, как подобает столь красивому мужчине приветствовать столь роскошную женщину.
