— А Ульпинов видеть желаете?
— Ульпинов?
— Их самых. Разве они вас уже не интересуют?
— Где я могу их увидеть?
— В моем дворце.
Последние удивительные слова Корнелия прозвучали настолько буднично, что София, забыв, где она находится, наполовину высунулась из воды. Восхищенный взгляд дяди и сладострастное выражение на его устах отрезвили ее. Она испугалась и собралась спрятаться обратно в бассейн, затем вспомнила, что пылкий Марсий Милиссин, по всей вероятности, наблюдает за ее поединком с дядей; по телу ее прокатилась жаркая волна возбуждения — и она, сделав вид, что по-прежнему не замечает своей наготы по причине охватившего ее изумления, не стала погружаться в воду.
Но князь Корнелий, конечно же, разгадал ее игру; он, разумеется, понятия не имел, что кто-то, а тем более его собственный шурин, подглядывает за ними; зато он видел мгновенно затвердевшие и увеличившиеся в размерах соски на сводящих с ума полушариях Софии. Впрочем, он еще был очень далек от того, чтобы сойти с ума.
— Вы сказали, дядя, Ульпины в вашем дворце? Я не ослышалась?!
— Ничуть, моя дражайшая. И я готов их выдать вам, как только вы сами того пожелаете.
'Дядя сегодня бесподобен, — подумала София. — Он мне крутит голову уже целый час, а я все не могу понять, какую игру он затеял. Что ж, придется сыграть отступление!'. Она пронзила его насмешливым взглядом и небрежно бросила:
— Но прежде я добуду приказ о вашем аресте, дражайший дядюшка, за укрывательство особо опасных государственных преступников.
— Вы этого не сделаете, милейшая Софи, — от души рассмеялся князь Корнелий, — потому что я сенатор Империи, меня нельзя арестовать!
— Даже сенатора можно арестовать по обвинению в государственной измене, милейший дядюшка.
— Максимум, чему я изменил, дражайшая Софи, это обычаю не давать рабам патрисианские имена.
И вот тут София Юстина поняла все. Корнелий Марцеллин славился своей коллекцией, если можно так выразиться, экзотических представителей человеческого племени. По всему свету разъезжали его агенты и покупали, где только можно, всяких уродцев, гигантов, карликов, мутантов, разноцветных — в общем, таких, которые уже не были животными, но так и не стали полноценными людьми. Помимо содержания этого паноптикума, которым сенатор очень гордился, он имел обыкновение отыскивать двойников знаменитых личностей и даже иногда презентовал первых для театральных и цирковых представлений. Используя подобным образом двойников, князь Корнелий нередко приобретал весомую власть и над оригиналами. Однако София никогда не боялась увидеть среди рабынь дяди свое живое отражение: как известно читателю, дочь Тита Юстина полагала себя совершенно неповторимой личностью.
— Правильно ли я вас поняла, дядя: одного вашего раба зовут Марк, и он стар[29], тщедушен, похож на крысу…
— Совершенно верно, милая племянница, а другого раба я назвал Януарием, потому что приобрел его в январе месяце. Уж не знаю, зачем я их купил, наверное, какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что эти никчемные рабы когда-нибудь да пригодятся…
Молодой княгине хотелось расцеловать своего зловещего дядю. Конечно, он был ее враг — но враг этот нынче предлагал спасение!
— Ваше чутье выше всяких похвал, мой самый любимый дядюшка, — лучезарно улыбаясь, молвила она.
А он, не отрывая глаз от ее совершенного тела, лишь по пояс пребывающего в воде, приложил обе руки к груди и изрек самым проникновенным тоном:
— Dukle laudari a laudato viro.[30]
— Vir bonus et prudens,[31] — в тон ему ответила София Юстина.
'Как приятно созерцать двух самых талантливых в этой стране негодяев, ненавидящих друг друга, но, тем не менее, совместно стряпающих мошенничество в деле, касающемся государственной ереси! — с удовольствием подумал князь Корнелий. — Страшная тайна свяжет нас, меня и ее, пока мы живы. О, как досадно, что одни лишь мы присутствуем на сцене и что театр пуст!'.
Читатель помнит: один зритель все же есть — не в зале он, а подглядывает из-за кулис, где его оставила София.
— И что же, дядюшка, ваш январский подарок похож на сына ересиарха?
— Не совсем, моя милая Софи, лицо другое, равно как и старый раб не вполне смахивает на самого ересиарха.
— Ох, это так печально!
— Пусть такая мелочь не тревожит вас, дражайшая племянница. При поимке еретики наверняка окажут сопротивление, и стражам порядка придется применить силу…
'Он предлагает разукрасить собственных рабов так, чтобы их нельзя было отличить от избитых до полусмерти Ульпинов, — поняла София. — И все-таки это очень рискованно!'.
— У меня есть идея получше, — заметила она. — Мой старый слуга мэтр Давид способен творить чудеса с человеческими лицами.
— Разумно, — кивнул сенатор. — Но вы, конечно, понимаете, что после этой демонстрации своего искусства мэтру Давиду придется исчезнуть навсегда.
— Он нас не выдаст, — быстро сказала София.
— Я бы на вашем месте не стал рисковать, дорогая. Кто знает, чего ждать от иудея. К тому же он всего лишь ваш раб.
— Уже нет. Я его отпустила…
— Тем более, — кивнул Корнелий. — Вам останется лишь чуть подтолкнуть его по направлению к богам. Ну же, Софи! К чему сомнения? Omnes una manet nox.[32]
— А в ваших рабах вы уверены, дядя? Они не подведут?!
— Я пообещаю им свободу, — с сатанинской ухмылкой сказал сенатор, — и я думаю, они согласятся, так как известно, что я всегда держу слово.
— А я добавлю им немного денег, — подхватила княгиня, — чтобы они имели чем оплатить услуги Харона.
— Уж вы не поскупитесь, дражайшая племянница: денег должно хватить на всех.
— Кого еще вы имеете в виду?
— Всех, кому суждено сопровождать так называемых Ульпинов по дороге из Темисии в Пифон. Ведь мы же не хотим, чтобы наши друзья раньше времени поняли, что мы намерены принести их в жертву богам!
— Вы опять правы, дядя: это было бы слишком жестоко.
Корнелий Марцеллин и София Юстина с облегчением рассмеялись, скрепляя этим смехом свой удивительный союз — и, заодно, смертный приговор ни в чем не повинным людям, слишком ничтожным, чтобы их жизни имели собственный вес в глазах обоих потомков Великого Основателя. Внезапно княгиня оборвала смех и сказала:
— Дражайший дядя! Вы оказываете мне большую услугу, которую я принимаю по единственной причине: я не желаю доставлять вам огорчение своим отказом.
'Нет, она совершенно очаровательна в своей кокетливой невинности! — подумал Корнелий. — Она сидит здесь, демонстрируя мне свои обнаженные прелести, а еще более чудесные прелести пока скрывая — и зная, как страстно мечтаю я прикоснуться к тем и к другим, — и делает мне одолжение тем, что я ее спасаю! О, если бы она была иной, я перестал бы ее любить и уважать!'.
— Вы само великодушие, милая Софи!
— Скажите, дядя, могу ли я что-нибудь для вас сделать?
