поймал себя на мысли, что Донар-Всеотец, исконный бог его родины, даже в загробной Вальхалле не предстает хотя бы в малой степени равным величием земному божеству аморийцев…
Эту скорбную мысль он не успел додумать до конца, потому что сильная рука, принадлежавшая отцу, герцогу Круну, решительно увлекла его куда-то вниз. Колени сами собой подогнулись, и Варг, наследный принц Нарбоннский, оказался в таком же положении, что и его отец, и сестра, и остальные галлы. Затем он увидел, как отец, молитвенно прижав руки к груди, склоняется еще ниже — и в конце концов достает головой мраморный пол чертога.
Он это увидел, и такое зрелище снова убедило принца: это не более чем сказка. Красивая — и страшная!
Голос, уже другой, прозвучал под сводами Зала:
— Приблизься ко мне, сын мой.
Это говорил Виктор V. Он называл нарбоннского герцога своим сыном: и верно, всякий честный аватарианин суть сын земного бога, а всякая честная аватарианка суть его дочь. Голос из-под маски Дракона был сильным и звучным, чуть свистящим, как бывает у стариков; слова, как и прежде, когда вещало неживое естество, шли не из одной точки пространства, а отовсюду, со всех сторон.
В ответ на повеление императора Крун Нарбоннский выпрямил голову и, переставляя колени, двинулся навстречу хрустальному трону.
Волна ужаса при виде этого затопила сердце Варга. 'Хотя бы и сказка, — точно стонала его душа, — но нет, нельзя, так поступать нельзя! Встань же, отец, встань, во имя Донара, встань и покажи им, кто ты есть!!!'.
Навряд ли, конечно, он излил свои чувства словами в эти драматичные мгновения: впечатления парализовали его речь. Возможно, он что-то прохрипел, либо даже попытался удержать отца силой — а силы тела и духа, как вы, читатель, поняли уже, у молодого Варга было никак не меньше, чем у его отца.
Возможно…
На мгновение герцог Крун обернулся к нему и, встретив полубезумный взгляд сына, глухо проронил:
— Так надо, сын. Так надо.
Остальное Варг прочитал в его лице: в глазах, подернутых мутью страданий, в толстых 'галльских' губах, ныне сжатых в едва заметную полоску, наконец, в испарине, выступившей на широком отцовском лбу… И Варг наконец понял все. Отец не был одурманен. Отец приехал в Миклагард не для того, чтобы рассмеяться в лицо амореям. Поездка в Миклагард не была военной хитростью. Отец приехал в Миклагард ради этой минуты.
— Так надо, — шепотом повторил Крун и, неловко переставляя ноги, на коленях пополз к хрустальному трону.
Варг, словно зачарованный, провожал взглядом эту всегда такую величавую, а нынче такую жалкую, фигуру. Крун отдалялся от сына, приближаясь к императору, и сын уже тогда понял, что отец к нему не вернется.
Не вернется никогда. Он потерял отца в этом тронном зале. Навсегда потерял.
Оглушенный этой внезапной потерей, он мало что видел больше. А тем временем Крун дополз до подножия хрустального трона и, не поднимая глаза на живое божество, — между прочим отметим, что терпеливой Софии Юстине пришлось потратить не один день, с присущим ей искусством обучая варвара подходящим к случаю особенностям аморийского протокола, — герцог Нарбоннский поднял правую ногу, поставил ее на первую ступень, затем добавил к правой ноге левую, и таким образом, переставляя колени, поднялся на шесть ступеней по лестнице хрустального трона.
— Зачем ко мне пришел ты, сын мой? — спросил Виктор V.
Слова, неоднократно звучавшие в этом чертоге, молвил в ответ Крун:
— Пришел, дабы молить тебя, Божественный, о покровительстве.
— Достоин ли ты его, сын мой?
— О том ведают боги.
— Ты веруешь в богов, сын мой?
— Да, Божественный, — ответил Крун и, вызывая из памяти заученные им слова и образы, перечислил имена и титулы всех двенадцати аватаров, в которых надлежит веровать честному аколиту Священного Содружества.
— Хорошо, — произнес август, выслушав, наверное, в тридцатый или тридцать первый раз подобную речь. — Высокие Боги благословляют тебя на святое служение Истинной Вере, сын мой. Готов ли ты принести Клятву Верности?
— Готов, Божественный, — молвил Крун, и тут голос его, до этой поры сильный и спокойный, дрогнул; однако уже миг спустя герцог сумел восстановить его: — Я готов сделать это, Божественный.
Последняя фраза выходила за рамки протокола: аморийцы, практичный и прагматичный народ, не признают искренность повторений. Княгиня София, внимательно следившая за церемонией, чуть нахмурила брови. Слишком многое она поставила на этот день и этого нового федерата, слишком старалась, предусматривая каждую деталь, каждое слово, каждый звук, каждый жест, чтобы теперь потерять достигнутое из-за нелепой протокольной ошибки… Быстрым взглядом она обежала Зал и, не усмотрев ничего опасного в лицах присутствующих, подумала: 'Он готов — и он сделает это. Все идет по плану'.
— Говори, сын мой, — приказал август.
Когда только родился Крун, Виктор V Фортунат уже тринадцать лет восседал на Божественном Престоле. Через несколько дней, а именно девятнадцатого октября, Владыке Ойкумены исполнится семьдесят шесть лет.
— Именем Творца-Пантократора и всех великих аватаров клянусь служить верой и правдой Божественному Престолу в Темисии, признавая волю Повелителя и Господина моего как Священную Волю Творца-Пантократора и великих аватаров, клянусь повиноваться правительству Божественного Величества и служить Богохранимой Империи как верный ее федерат; призываю богов в свидетели искренности моей клятвы, — сказал Крун.
'Молодец. Sic et simpliciter![3]', — подумала София Юстина и, испытывая понятную гордость за проделанную работу, впервые позволила себе улыбнуться.
В тот же момент, впрочем, она укорила себя за слабость, потому что князь и сенатор Корнелий Марцеллин, ее дядя по матери, удивительным образом умудрявшийся смотреть и на Круна, и на свою племянницу, шепнул ей на ухо, с неподражаемым своим сарказмом:
— Plaudite, amici, finita est comoedia: consummatum est![4]
— Vade retro, Satanas![5], — в тон ему ответила София.
Князь Корнелий усмехнулся уголками тонких губ и со словами: 'O sancta simplicitas!'[6] исполнил пожелание племянницы. Она же, памятуя о том, что единственным желанием дяди было, разумеется, испортить ей праздник, решительно выкинула его недвусмысленные намеки из головы и сосредоточилась на последнем акте срежиссированного ею спектакля. 'В конце концов, — еще подумала она, — дядя всего лишь мелкий завистник!'.
Клятва Верности прозвучала; Божественный император воздел империапант и простер его к голове нарбоннского владетеля. Стилизованная буква 'Ф', эмблема Дома Фортунатов, коснулась густых волос Круна. И тут случилось удивительное: словно облако сверкающих лазоревых искр отделилось от священного Скипетра Фортуната, это облако окутало герцога — и на глазах у всех присутствующих растворилось в нем!
— Ты посвящен, сын мой, — звучным голосом изрек август Виктор V. — Боги приняли твою Клятву Верности.
Грянула торжественная мелодия. Невидимые музыканты исполняли гимн Аморийской империи, невидимые песнопевцы возносили хвалу Творцу и его посланцам, избравшим Народ Фортуната среди прочих племен Ойкумены. Гимн славил Богохранимую Империю, славил Божественного императора, славил всякого, кто с открытой душой и чистым сердцем избирает путь Истинной Веры… Заканчивался гимн словами: 'Да пребудет Вечность в Изменчивом Мире!', ставшими государственным девизом Аморийской империи.
