Третьим центром власти стал Гелиополь. Этот «Город Солнца» часто именовали «западной столицей» — ибо он был ненамного меньше и беднее Темисии, а также потому, что океанский порт Гелиополя был самым крупным портом всего Обитаемого Мира. Обиженные центральной властью нобили облюбовали Гелиополь и в целом благодатное побережье Илифии. С каждым годом обиженных становилось все больше и больше;
Гелиополь превращался в центр провинциальной аристократической оппозиции правительству столичных аристократов.
Однако главная опасность для правительства Юстинов исходила не из Мемнона и не из Гелиополя, а из Киферополя. «Высокогорная столица» была самым молодым из важных городов Аморийской империи — Киферополь построили всего три столетия тому назад. Это был «город магнатов», признанный центр крупных торговцев, финансистов, промышленников.
Магнаты — это обогатившиеся плебеи. Как ни пытается государство контролировать их состояния, все чаще и чаще плебейские магнаты превосходят богатством князей, потомков самого Фортуната — ибо, в отличие от наследственных князей, магнаты производят деньги каждый день. Мало кто из плебейских делегатов в состоянии выиграть предвыборную кампанию без финансовой поддержки тех или иных магнатов. Настало время — и это время пришлось на период правления Тита Юстина, — когда магнаты потянулись к рычагам государственной власти. Не раз и не два аристократическое правительство давало «низкорожденным» по рукам, что, разумеется, не прибавляло правительству популярности у денежных мешков и лишь распаляло их интерес к высоким должностям.
Благочестивые отцы и матери Мемнона, отверженные нобили Илифии, амбициозные магнаты Киферополя перестали бы уважать самое себя, если бы не попытались в полной мере воспользоваться всеми неприятностями, которые принес правительству Юстинов нарбоннский кризис.
София Юстина хорошо понимала их. Равно она понимала и то, что на сей раз правительству не устоять. Ее отец, Тит Юстин, давно уже смирился с поражением, и лишь властительная воля дочери удерживала его от немедленной отставки. Падение правительства неизбежно — но падать можно очень долго! Можно падать месяц, полгода, год, а можно и два года — ровно столько, сколько осталось ей до тридцатилетия. Тогда отец и уйдет, не раньше!
Весь этот сумрачный декабрь София предпринимала героические усилия, чтобы отца не «ушли» прежде этого срока. Наступив на собственную гордость, она встречалась с людьми, которые вызывали у нее глубокую антипатию, любезничала с ними, очаровывала их, на что-то намекала, давала обещания… к ее огорчению, ей верили далеко не все, с кем она встречалась. Тогда в ход шли предусмотрительно подобранные обличающие материалы, и это помогало, но тоже не всегда, не во всем и не со всеми.
Корнелий Марцеллин знал, чем занимается София, и занимался тем же самым. В середине декабря он отлучился в Киферополь и вернулся оттуда в демонстративно приподнятом настроении. София знала, что Корнелий уже успел пообещать места в своем новом правительстве по меньшей мере полусотне человек, при том, что мест всего было двенадцать. Подконтрольные магнатам и фракции Марцеллина столичные газеты, и особенно, «Народное дело», каждодневно ругали правительство и требовали его немедленной отставки. На Форуме сторонникам правительства вообще небезопасно было появляться. Плебейские делегаты из радикальной фракции Кимона Интелика грозились со дня на день устроить Титу Юстину вотум недоверия. А если за недоверие первому министру проголосуют еще и большинство сенаторов, — вероятности подобного развития событий София исключить не могла, — то правительство рухнет не через год или два, а уже в ближайшие недели, если не дни…
Самым дурным предзнаменованием для себя София Юстина сочла новость о том, что Виктор V пренебрег указаниями придворных врачей и отказался переехать из промозглой Темисии в солнечную Элиссу. Это могло означать лишь одно: престарелый август, переживший на своем веку множество правительств, ждет Тита Юстина с прошением об отставке и готов принять его в Палатинском дворце в любой из дней этого дождливого декабря…
«Если все поймут, как поняла я, что Божественный Виктор ждет отставки отца, а отец заставляет Божественного ждать, нас снова обвинят в недостаточном благочестии… — еще подумала София. — Как обидно, что мне нельзя сейчас отлучаться из Темисии! Я бы поехала в Мемнон и убедила синклит Храма Фатума интерпретировать какое-нибудь божественное знамение благоприятным для нас образом!».
Башенные часы Пантеона пробили четыре пополудни. Смеркалось. Из окна София вдруг увидела Марсия. Он мчался прямо к главному подъезду министерства колоний. Как обычно, он был на стройном скакуне вороной масти — князь Марсий Милиссин презирал кареты и мобили. Марсий спешился и широким решительным шагом вошел в здание. И лишь тогда София сообразила, что Марсий торопится именно к ней.
Так они не договаривались. Он не должен был встречаться с ней на виду у всех. В конце концов, он же не мальчик, он знает, что за ними следят, он знает, сколь опасны злые языки, особенно теперь, когда судьбы влюбленных висят на волоске! Они договаривались, что он свяжется с ней по видикону и расскажет, как прошло заседание сенатской комиссии.
Почему он пренебрег разумной договоренностью и явился к ней в министерство? Должно быть, случилось нечто экстраординарное. Прежде, еще в начале этого дня, отпуская Марса на «допрос с пристрастием» в Сенат, она дала себе зарок не терзаться напрасными волнениями и спокойно ждать его возвращения. Напрасными волнения казались ей потому, что она сделала для Марса максимум возможного. Но сейчас… сейчас в мозгу Софии мгновенно пронеслись все напасти, которые способен сотворить с Марсом ненавистный Корнелий Марцеллин, и не смогла сдержать стон.
Усилием воли она взяла себя в руки и приказала референту пропустить генерала Милиссина, как только тот появится в приемной.
В ожидании Марса София прошлась по своему кабинету. Он представлял собой большую палату, в которой доставало места и для массивного письменного стола министра, и для длинного «стола совещаний», и для роскошного дивана, и для полагающихся к нему кресел. В центре задней стены в длинной овальной нише возвышалось изваяние аватара Сфинкса, покровителя науки и дипломатии. Над рабочим столом министра висел огромный, в полный рост, портрет Виктора V Фортуната в коронационном облачении. На столе имелся бронзовый бюст царствующего императора, а также статуэтка консула Юста Фортуната, основателя фамилии Юстинов. В центре кабинета на постаменте стоял большой глобус; напротив глобуса на стене, во всю ее длину, размещалась рельефная карта Ойкумены с электрической подсветкой. И глобус, и карта были подлинными произведениями искусства, их украшали драгоценные металлы и самоцветы. В дальнем углу кабинета располагалось большое видиконовое зеркало, а также пульт управления им. С помощью этого зеркала министр колоний мог в любое время напрямую связываться с любой точкой Ойкумены, где установлена видиконовая связь.
Дверь распахнулась, пропуская Марсия. Его лицо показалось Софии застывшей ледяной маской, но она, знавшая Марсия, как себя, понимала, что под этой неприступной личиной он прячет растерянность и смятение…
Едва за Марсием затворилась дверь, София бросилась к нему на грудь.
— О Марсий! Ну что, скажи же, что! Что они с тобою сделали?!
— Ничего. Они ничего со мной не сделали. А что они могли со мною сделать?
— Пожалуйста, Марс, не томи меня! Какое решение приняла комиссия?
Марсий пожал плечами и мягко, но решительно, отстранился от Софии.
— Никакого. Под конец моя мать спровоцировала ссору с Кассием Альмином, и Корнелию пришлось разнимать их. Кассий потребовал от матери извинений, а когда она отказалась извиниться, заявил, что не будет заседать с ней в одной комиссии. Потом этому мерзкому старикану сделалось дурно, он принялся поносить весь наш род, начиная с Милиссы Фортунаты, мама ему ответила, — ты же знаешь мою маму! — ну, и я не сдержался… в общем, Корнелий обещал продолжить заседание завтра.
— Почему Клеменция так поступила? Неужели не было другого способа отстоять тебя, помимо скандала? Скандал способен только дать отсрочку. Затеяв ссору, вы продемонстрировали Корнелию свою слабость.
Здесь Марсий счел нужным пересказать Софии содержание разговора с сенатской комиссией.
— Теперь все ясно, — печально заметила София. — На месте Клеменции я бы поступила точно так же. Самопожертвование сына — зрелище не для любящей матери. Она старалась вытащить тебя, но ты не
