браконьерским ружьем 410-го калибра, и, обмолвившись об этом в школе, привлек к себе внимание одноногого капитана Паркера, преподавателя каллиграфии и стрельбы. Деревенский мальчишка оказался прирожденным снайпером, но природный талант доставлял ему мало радости. К тринадцати годам он был признан довольно талантливым рисовальщиком, хотя оценки прочих школьных достижений скатились с посредственных до неудовлетворительных, и, несмотря на умение оставаться невидимым, его отсутствие в классе отмечалось все чаще. Вызванная в школу мать ошеломила присутствующих, присев в реверансе перед учителем и называя привратника «сэром». Когда Сиднея стали расспрашивать насчет прогулов, он ответил, что почти все время проводит в соборе — просто сидит и думает. Директор, жирный елейный мужчина, который облизывал губы перед каждым предсказуемым афоризмом, сурово заявил, что думать традиционно принято в школе.
— Только не про ублюдков, убивших моего отца, — ответил паренек.
После этой встречи была достигнута молчаливая договоренность, что Сидней по возможности будет по-прежнему посещать школу, пока «Агню и Рикер» оплачивают обучение, а дальнейшее решение будет принято по результатам экзаменов на аттестат об общем образовании, до которых он так и не дотянул.
Виновных в убийстве ублюдков редко обсуждали в «Черной лошади» — захудалой пивной в бедном квартале Касл-Хилл. Однорукие, одноногие, ко всему равнодушные ветераны Норфолкского полка, день за днем прожигавшие жизнь в табачном дыму под низким желтым потолком, больше интересовались жертвами, чем преступниками. Сам хозяин служил в «новой армии», приписанный в 1918 году к 8-му батальону, и был убит в том же самом сражении, за которое Билл Стармен получил Военную медаль. Возможно, именно поэтому вдова позволяла Сиднею подолгу сидеть в пабе, чутко прислушиваясь к любой ерунде, вылетавшей из уст завсегдатаев. Он начал приносить пользу — собирал стаканы, исполнял мелкие поручения, скручивал самокрутки безруким, — хотя докучал старым солдатам бесконечными расспросами.
12 ноября 1932 года, на следующий день после Дня перемирия, Сидней ушел из школы. Ему было всего четырнадцать, и мать пришла в отчаяние. Договорилась о встрече с его светлостью в большом доме, веря, что он сумеет повлиять на сына и поддержит ее уговоры вернуться к учебе. Но жестоко ошиблась. Резерфорд никогда не разделял сентиментальных чувств покойной жены и злился на ее вмешательство в дела работников поместья. Она с нелепой щедростью не только расточала деньги и собственность на благотворительность, но и затмевала его собственные распоряжения, соответственно, точно и справедливо отмеренные. Он искренне радовался, что из одиннадцати человек, ушедших на войну из поместья, погибли только три и лишь один из них был женат. Егерь был хорошим человеком, но обучение его сына в частной школе свидетельствовало о безумии, зародившемся в разбитом сердце и обуявшем разум миледи. Она увлеклась спиритизмом с ревностью неофита, вызывая скорбь и смятение на светских приемах, когда с лихорадочным блеском в глазах пересказывала свои беседы с погибшими сыновьями. В те дни кругом царило безумие, чему служил подтверждением пример с парнишкой Старменом. Работники и служащие жаловались, что он в любой час дня и ночи тайком шастает по усадьбе с заряженным ружьем, увешанный тушками, как проклятый чироки. Раннее исключение из подобающего социального контекста только усугубило его отчужденность, а теперь мать просит продлить срок изгнания. У Резерфорда имелось гораздо более практичное предложение, и в следующий понедельник с половины седьмого утра Сидней Стармен стал подручным старшего егеря Эрни Уоррена.
Работники поместья не питали особой симпатии к Сиднею, а Уоррен, сильно потерпевший при Билле Стармене от своей лености и нечестности, особенно старался приперчить традиционное унижение, переживаемое подручными, щепоткой личного яда. Его собственные сыновья, оба старше Сиднея, работавшие в поле, в меру своих возможностей омрачали его жизнь. Наименее оскорбительное прозвище Седрик было дано ему в честь маленького лорда Фаунтлероя.[22]
На праздновании Рождества 1935 года, устроенном для работников, к Сиднею подошла Мэри Фулден, дочка поварихи и шофера. Умную девушку, считавшую свое место горничной временным, привлекало его одиночество и образованность, и до самой весны 1936-го она к нему приставала, напрашиваясь на совместные прогулки. В первый раз они вместе отправились в полковой музей Королевских вооруженных сил Норфолка в Норвичском замке, после чего пили чай с кексом, во второй побывали на художественной выставке в том же замке. Когда Мэри спросила, куда они пойдут в следующий раз, Сидней ответил, что в Норвиче некуда больше ходить.
— В кино можно, — напомнила она.
— Не люблю кино. — В последний раз, три года назад, он смотрел в кинотеатре «Гомон» фильм «На Западном фронте без перемен», признав его постыдной прогерманской пропагандой.
Мэри предложила в среду вечером пойти вместе с ней, ее отцом и сыном кузнеца Томом Левереттом в лейбористский клуб.
— Не люблю политику, — сказал Сидней.
— Дело не в том, любишь или не любишь, — возразила Мэри. — Это все равно что потрошить кроликов. Никто не любит, но закатывает рукава и берется за дело. В любом случае приедут лекторы, расскажут о борьбе рабочих в других странах.
Сидней, отвергая все ее предложения, понемногу терял девушку. Отношения продолжались бессистемно. Она держала при себе мнение о художниках норвичской школы как о пропагандистах враждебной буржуазной идеологии, а он не доказывал, что кино — электрический опиум. Учитывая, что между ними было мало общего, Сидней не понял, почему с такой болью узнал в воскресенье 19 июля 1936 года, что Мэри Фулден поцеловала Тома Леверетта у «Белого лебедя». В тот день также пришло сообщение о выступлении испанского гарнизона в Марокко против мадридского правительства. Шли слухи о продажности республиканских властей.
Сидней спросил Мэри насчет поцелуя, и та рассмеялась:
— В щеку чмокнула. Я знаю Тома Леверетта всю жизнь!
Он поверил и в августе повел ее посмотреть «Тридцать девять шагов», [23] однако его внимание привлек предваряющий фильм ролик новостей компании «Пате»: Германия шлет людей и самолеты в помощь испанским мятежникам. Мэри уже знала об этом. Потом, когда они у реки ели чипсы из газетного кулька со снимком, запечатлевшим прибытие в Лондон французского премьер- министра Леона Блюма для переговоров с министром иностранных дел Энтони Иденом по поводу кризиса, Сидней объявил, что идет в армию.
— Бить фашистов? — уточнила Мэри.
— Бить немцев, — поправил он.
— Ну, если ты вступишь в британскую армию, — усмехнулась она, — тебе никогда не придется бить глупых немцев. — И обрисовала политику невмешательства, обсуждавшуюся британцами и французами. Том Леверетт, сообщила она, целиком и полностью против любой политики невмешательства, о чем он заявил, встретившись с Мэри в душный «банковский понедельник»,[24] когда Сидней отсыпался после пива, выпитого на ежегодном пикнике для работников поместья.
Сидней подрался с Томом, подбив ему глаз и расквасив до крови нос под радостные приветственные крики подвыпивших зрителей. Разъяренная Мэри, упав на колени рядом с телом Тома, объявила Сиднею, что больше вообще его видеть не хочет. Сидней ушел, не сказав ни единого слова, приплелся в Уитсшиф, задыхаясь от злости, до закрытия выпивал в одиночестве за стойкой бара. Вышел, шатаясь под оранжевой полной луной, и встретился с Томом Левереттом и двумя его кузенами, выпивавшими в «Белом лебеде», которые его оставили истекать кровью в затянутой ряской канаве.
На следующее утро, во вторник 1 сентября 1936 года, Сидней должен был явиться на работу в шесть тридцать. День святого Джайлза больше века традиционно отмечался в поместье Резерфорд. Посвященная ему приходская церковь осеняла божественным духом день открытия охоты на куропаток. Множество приезжих стрелков из города получали возможность пристреляться перед сезоном охоты на фазанов, а загонщики из деревушки — спасительное напоминание, что святой Джайлз — покровитель хромых и увечных. В задачу Сиднея входил сбор отряда, состоявшего из мужчин с палками, погремушками и свистками, которые вспугивали беззащитных птиц под залпы аристократических ружей. Он прибыл на место ровно на два часа позже, усугубив опоздание хромотой и разбитым лицом. Когда сам лорд Резерфорд призвал его к ответу перед слегка изумленными символами величия и богатства, Сидней поскользнулся на гравии и разрядил ружье в сторону автомобиля герцога Бедфорда. Резерфорд пресек попытки
