Ленни заколебался. Потом покачал головой:
— Дома оставил, для ребятишек. Знаете, на случай, вдруг не вернусь.
— Не имеет значения, — объявил Сидней. — Вклад Ника в дело позволит продержаться.
— Мне действительно сейчас неловко и стыдно, — пробормотал Ленни.
— Забудьте, — ответил Сидней.
— Ну, едем? — крикнул Ник.
Сидней посмотрел на часы.
— Поблизости только два места, где можно получить за монету приличные деньги: Сарагоса в двух часах езды к северу, Теруэль в трех часах к юго-востоку. Сегодня не поедем. Это означало бы вновь спать урывками в городе, а я этого просто не вынесу. Поэтому предлагаю остаться здесь на день. — Он встал, повернулся, оглядел долину. — Правда, красиво? Можно понять, почему люди гибли за эту страну.
— Нельзя, — возразил Ленни. — Отдохнуть, в отпуск приехать — да. Но не гибнуть насильственной смертью.
— Тут должны быть какие-то личные дивиденды, — согласился Ник. — Жизнь тогда была дешевой. Нынче слишком дорого рисковать собой за идеалы.
Сидней с тоской улыбнулся, медленно повторяя слова Ника и глядя на юг.
— Говорите, должны быть какие-то личные дивиденды? Знаете, вас заставили в это поверить люди, живущие в нашем мире.
— Но я в это верю, — заявил Ник.
— Цинично. Цинизм вашего поколения тормозит прогресс человечества.
— Начинается, — буркнул Ленни. — Снова вы его заводите.
— Возможно, вам стоит послушать, — оборвал его Сидней. — Вы оба выросли с верой, что не стоит ничего делать без ощутимой персональной пользы. И это не ваша вина. Две мировых войны и десять лет политики Тэтчер[39] внушили вам, что альтруизма не бывает, любые поступки диктуются алчностью, страхом и ненавистью, а циники знают — чтобы манипулировать обществом, заставлять его функционировать, надо стимулировать желания, порожденные этими чувствами.
Ленни испустил долгий вздох.
— После Тэтчер ничего не понял.
— Циники вам посоветуют не беспокоиться, мистер Ноулс. Скажут, такова человеческая природа, животный позыв к благоденствию, благополучию, и я с этим согласен. Но ведь в человеке есть нечто большее, правда? Слыша такой аргумент, я всякий раз хочу спросить: «А как же ребята из Интернациональных бригад?» — Сидней сел на валун, склонился к своим слушателям. — Вот что я вам скажу: циники мне предлагали кучу старого бреда — идеализм молодости, ложно понятое чувство долга, даже смехотворный последний шанс… Слышали, мистер Крик?
Ник покачал головой.
— Продолжайте.
— Говорят, будто молодые люди, выросшие после Первой мировой войны, чувствовали себя неадекватными, качественно неравными своим отцам. Многие исповедовали пацифизм, разумом отрицали войну, но в душе, как Сассун, понимали, что вряд ли можно протестовать против того, чего не знаешь. Никто реально не верил, будто Первая мировая положила конец всяким войнам, но все-таки возникало обманчивое ощущение, что так оно и есть. Сторонники последнего шанса доказывают, что многие молодые люди — идеалисты, пацифисты, коммунисты — отправлялись в Испанию ради интеллектуального приключения, надеясь на последний шанс удовлетворить свои врожденные воинские стремления. Некоторым удалось — юному Ромилли, Хемингуэю, попавшим в газетные заголовки на первых страницах, большинству нет. Моему старому другу Джо не удалось.
— Вам тоже, — заметил Ник.
Сидней обдумал замечание.
— Я был просто наемным стрелком, и не больше, но когда вспоминаю о тех, с кем был рядом в Хараме или в Альбасете… Кто-то сказал, что они стояли на поле боя, как дерево, не склонившееся под бомбежками. Мне нравится этот образ — «Сердцевина дуба»[40] и прочее. Они сюда прибыли, веря в свободу.
— Ну и что? — сказал Ленни. — Я сам верю в свободу. Никель наверняка верит. Только не обязательно идти за нее сражаться.
— И при всей своей вере Интернациональные бригады проиграли войну, — добавил Ник.
— Суть не в том! — вскричал Сидней. — Проиграли, выиграли — не важно. Важно, что они приехали сюда из Кардиффа, Дублина, Лондона, Глазго, зная, что дома не получат за это ни денег, ни славы, и все же держались за принцип. Почти все британцы слышали про Испанию, но газеты и кинохроника преподносили фальшивые байки, и мало кто сочувствовал республиканцам. Разумеется, положение дел изменилось, когда было уже слишком поздно. В сороковом году в Британии не осталось ни одного сторонника националистов, а бойцы Интернациональных бригад стали героями. — Он стряхнул землю с плоского камешка и ловко бросил в озеро, прыжками пустив по воде. — В Испании был последний великий крестовый поход. Простые люди всего мира в последний раз приняли личное решение бороться и погибнуть за идеалы в чужой стране.
— Успокойтесь, мистер С., — посоветовал Ленни. — Не будем сентиментальничать. Как насчет аль- Каэды? Или насчет арабов в Ираке? Разве они не смахивают на Интернациональные бригады?
— Это террористы, — фыркнул Сидней.
— Разве Франко вас не называл террористами? — вставил Ник.
— Наверняка мамаша не называет террористом юного Абдула, — добавил Ленни. — Наверняка говорит товаркам на базаре, что сыночек поехал в Ирак драться с американцами за свободу.
Сидней снял очки, потер переносицу.
— Снова вы совершенно правы, мистер Ноулс. Теперь будьте хорошим мальчиком, соберите растопку, пока мистер Крик выложит из камней красивый широкий круг.
— Зачем? — спросил Ленни, уютно нежась на солнце.
— Курицу буду жарить, — ответил старик.
Если в Альбасете было страшновато, то в крошечном лагере Бенимамете на северо-западной окраине Валенсии просто жутко. В Интернациональных бригадах всегда можно было найти утешение в общей неопытности, опору в общих идеалах. Здесь, на территории Кобба, не было ни неопытности, ни идеализма. Казалось, будто в Бенимамет нашел дорогу каждый pistolero и desperado,[41] слишком опасный для службы в армии, милиции или бригадах. Мрачные небритые мужчины в тусклой штатской одежде бурчали в ответ на отрывистые приветствия Кобба, поглядывая на Сиднея, как волки на ягненка. В четвертом часу утра не было никаких признаков, что американец намерен поспать. Он привел Сиднея в холодную темную комнату, проверил, закрыты ли ставни и жалюзи, потом включил свет.
— Нравится письменный стол? — спросил он. — Директор банка отписал его мне в завещании.
Стол производил сильное впечатление в комнате, полной трофеев, отобранных скорее по качеству, чем ради ансамбля. На крышке бокового столика из красного дерева лежал маузер в деревянной кобуре, рядом стоял шкаф, больше годившийся для будуара, чем для барака, над узкой сосновой кроватью у стенки — самым простым предметом обстановки — гигантская карта Испании в массивной золоченой раме. В прикрывающем ее стекле, испещренном отметками китайской тушью, отражался свет маленького канделябра, висевшего прямо над головой Сиднея. В углу торчал свернутый в рулон пушистый ковер винного цвета, другой — толстый, золотистый, роскошный — лежал на полу.
— Ящик с боеприпасами не зря там стоит, — сказал Кобб, проследив за взглядом Сиднея. — Чертов угол упорно коробится. Там было большое кровавое пятно, девчонка его смыла, ковер дыбом встал. Видно, придется другой доставать. — Он поставил на обтянутую кожей крышку письменного стола бутылку коньяку и два круглых стакана. — Это все из Толедо. — Перстень с печаткой глухо звякнул о темную бутылку. — Оплачено из собственного кармана. По сравнению с этим нектаром отрава, которую пьют в Могенте, солома против бархата. Хлебни капельку, привыкай к качеству.
Сидней принял стакан, сел напротив Кобба. Тело как бы опустошилось, нервы отмерли, душа лишилась всяких эмоций. Хладнокровное убийство не имеет ничего общего со стрельбой в бою, и Сидней
