обманывают, но мошенничают. Гад привел пастуха к пещере, полной золота, и попросил его отпустить. Зная, что эльф не отберет сокровище, пастух исполнил просьбу. Сделка успешно состоялась, эльф вытащил серебряную фляжку, два крошечных стаканчика, они ее обмыли. Пастух взял, сколько мог унести, и пошел домой за повозкой с ослом, не ведая о тайном действии зелья древесного эльфа. Когда пришел в деревню, ничего не помнил. — Эрман придвинулся на стуле, лицо его сияло в свете лампы. — У него осталась горстка золота, уместившаяся в карманах, происхождения которой он так и не смог объяснить. Быстро потратил и до скончания жизни гадал, откуда она взялась. Через несколько лет снова поймал того самого эльфа, который тайком доил его коз. Давно умершая память воскресла, и он спросил эльфа, помнит ли тот его. Эльф взглянул на пастуха и извинился: «Не помню. Напиток, который мы пили, стирает память».
Сидней посмотрел на Эрмана и покачал головой.
— Я слишком стар, чтобы выслушивать сказки, господин Кройц.
Пинсада нахмурился, когда Эрман с силой ударил Сиднея в лицо, опрокинув стул и свалив старика на пол. Ник взвыл под кляпом с нарисованной ухмылкой, пытаясь подняться вместе со стулом, к которому был привязан, как к парашюту, и рухнул под ударом Эскобара наотмашь в ухо.
— Ты гнусная скотина, Крус! — крикнул Энрике. — Ему девяносто лет! Убить хочешь?
— Старость не избавляет от праведного возмездия, — выпалил Эрман.
— Слушай, мать твою, — буркнул Октавио, глядя на истекавшего кровью старика, — это слишком.
Эрман бросил на дядю Пепе пылающий взгляд:
— Воды принеси.
Энрике положил на плечо Эрмана руку с вытатуированной паутиной.
— Полегче, толстяк. Еще раз ударишь прадедушку, и кранты. В таком возрасте много не надо. — Он взглянул на Октавио. — Помнишь старого сукина сына, что продал нам тот «мерседес»?
Брат кивнул.
— Только что был, через секунду не стало. — Он прищелкнул пальцами.
— Он что, один знает, где клад?
— Один, кто его видел, — кивнул Эрман.
— Значит, младшего бесполезно допрашивать? — Энрике ткнул пальцем в Ника.
— Правильно.
— Тогда с ним поработаем, а старик пусть посмотрит.
— Трахнем в задницу, пускай скалится, — ухмыльнулся Эскобар.
— Сначала подними старика, — велел Энрике.
Прошмыгнул дядя Пепе со стаканом воды на подносе.
— К сожалению, льда нет, сеньор, — промямлил он. — Генератор…
Эрман схватил с подноса стакан, выплеснул в лицо Сиднея.
— Где золото?
Сидней покачал головой:
— Не знаю.
— Ладно, — усмехнулся Эскобар. — Тогда смотри. — Он схватил жирными пальцами мочку уха Ника и оттянул. Открыл складной нож, провел по щеке лезвием, заскрипевшим на щетине. — Вот что ты почувствуешь, когда я перережу тебе глотку, — шепнул он. Ник выпучил глаза, чуя, как лезвие вонзается в ухо, перерезает хрящ, как по шее потекла горячая кровь. — Смотри! — воскликнул Эскобар, показывая отрезанную мочку. Сорвал с губ ленту, сунул в рот Нику кусок уха. — Ешь!
Эрману вдруг стало плохо. Он попросил еще воды и обратился к Сиднею:
— Так где золото, ты говоришь?
— Не говорю, — спокойно ответил Сидней, — и не скажу, пока вы его не отпустите.
— Ну нет, — возразил Эрман, качнув головой. — Так дело не пойдет. Я отпущу то, что от него останется, когда ты мне скажешь, где золото. Наверняка знаешь, тебя тоже не отпущу.
— Отец гордился бы вами.
— Спасибо. Где золото?
Тяжелая мочка лежала на языке куском парного свиного сала. Ник чувствовал текущую по предплечью кровь, боялся захлебнуться собственной рвотой. Тело окаменело. Эскобар схватил его за левую руку, пригвоздил к столу острием ножа. Октавио придержал стул, оторвал мизинец Ника от сжатого кулака, распрямил на столе, как хвост игрушечной собачки.
— Все это ерунда по сравнению с тем, что Орлов сделал бы с вами, — сказал Эрман. — Через пару дней после вашего исчезновения он закрыл свою контору, арестовал Нина. История свидетельствует, что Сталин хотел убрать со сцены марксистов и анархистов, но тебе, Сидней Стармен, хорошо известно, почему умер Андреас Нин, правда? Известно, почему Орлов приказал содрать с него кожу, правда? Никто никогда, даже здесь, не умирал такой смертью ради политики. Где золото?
— Даже если б я знал, вам не сказал бы. Извините меня, мистер Крик.
Эскобар воткнул нож в столешницу, чуть коснувшись кончика мизинца. Подмигнул Нику, потянул назад лезвие, нажал, как на рычаг, взрезав плоть. Боль взвыла сиреной, и Ник взвыл из-под пластыря, когда сталь врезалась в кость.
— Заткни ему пасть рукой, — приказал Эскобар.
Октавио замотал головой:
— Не могу. Дело грязное, мать твою.
— Просто заставь замолчать сукина сына, — настаивал Эскобар.
— Кончай, Эскобар, черт тебя побери! — крикнул Энрике, срыгнув выпитое виски.
Ник затих, онемел от ужаса, глядя на выгибавшийся под ножом ноготь. На столе образовалась густая лужица темно-красной крови. Потом верхняя фаланга пальца отскочила отрезанным кружочком морковки.
— Откроем, — продолжал Эскобар, сдирая кожу с отрезанного кончика пальца.
Эрман отвернулся, хлебнул воды.
— Мне так же тяжело, как и вам, — сказал он Сиднею, пока Эскобар вытирал окровавленное лезвие о щеку Ника. — Выпить хочу и ему дам глоток, — объявил он, потрепав Ника по голове. — Похоже, ему надо хлебнуть.
Пес козопаса нашел Сиднея на рассвете. Всю ночь в горах шла стрельба, но при первом луче солнца все стихло. Пастух недоумевал, зачем красным обстреливать необитаемый горный хребет. Он взвалил Сиднея на плечо и понес домой. Дочь видела, как отец выходит из-за кипарисов, окрашенных ранним утренним солнцем в розовый цвет.
— По-моему, умер, — сказал козопас, свалив тело на узенькую кровать. — Рюкзак на нем тяжелый.
Дочь закричала, веля поднять раненого, чтобы он не испачкал покрывало, вытащила из стоявшего рядом расписного комода серую простыню, расстелила.
— В него стреляли, — сказала она. — Принеси с плиты горячей воды.
День и ночь Сидней лежал на берегу между жизнью и смертью, утопая и выплывая из волн прилива. Дочь пастуха промыла рану на плече горячей водой с мылом, наложила припарку из меда, сосновой смолы и тимьяна, влила в сомкнутые губы жидкий чесночный суп, отскребла щеткой кровь, раздела догола, выстирала в ручье одежду, уничтожив голодных вшей, угнездившихся в швах. И пока он лежал в постели ее матери, что-то бормоча в бреду, все гадала, откуда взялся этот бледный юноша. Явно иностранец, а одет как бандит. Тяжеленный рюкзак лежит на полу у кровати нетронутый, под ним прячется безобразный черный пистолет. Нательного креста нет, в карманах никаких бумаг, никаких документов. Дочь козопаса подозревала, что он навлечет беду на их головы. Зарисовала спящего, проведя углем темные круги под глазами. На третий день он поднялся, с трудом вышел из дома, завернутый в одеяло, щурясь на солнце, и напугал ее, коловшую дрова.
— Где мой пистолет? — спросил он по-испански с южным или бандитским акцентом.
— Под кроватью, — сказала она. — Одежду сейчас принесу.
Пока он одевался, она разогрела луковую похлебку, наполнила бурдюк водой из ручья. Он подошел к
