Из бара вываливались последние пьяные русские, держа в руках документы.
Боб Оуэн закинул на одно плечо рюкзак, а на другое правую руку Сиднея.
— Будь здорова, любовь моя, — кивнул он Грейс. — Еще увидимся.
— A bientot,[105] — ответила хозяйка бара, и Боб поволок Сиднея на улицу.
У контрольного пункта выстроилась очередь, к большому неудовольствию карабинеров в форме и тайных агентов полиции в штатском, которым приходилось орать во все горло, перекрикивать сирены, отправляя стрелков провожать бесцельно шатавшихся русских. В полубессознательном состоянии от спиртного и побоев Сидней высматривал Изарру в толпе за барьерами. Сам слышал, как вновь и вновь бормочет ее имя, но лица на другой стороне улицы сливались в какое-то месиво плоти на кружившемся фоне. Внезапно открыли огонь противовоздушные батареи на севере города, толпа под ударной волной содрогнулась. Люди побежали — если орудия начинают стрелять, значит, через секунды появятся бомбардировщики. Сквозь редевшую толпу Сидней, закрыв один глаз, заметил ее у трамвайной остановки, всматривавшуюся в ряды моряков. Офицер из ударной бригады пытался ее оттащить, указывая на вход в убежище. Дальше у контрольного пункта тайный агент ткнул пальцем в Боба Оуэна.
— Ох, чертова музыка, — пробормотал Боб. — Надвигаются неприятности.
Принялись палить портовые батареи, вой сирен утонул в их громоподобном грохоте, карабинеры стали нервно поглядывать в небо. Сидней глянул влево, вверх по улице, видя россыпь точек, приближавшихся шумной галдящей вороньей стаей. Офицер тащил Изарру к убежищу, остатки очереди раскололись, помчались в ту же сторону, по улице поочередно прокатились семь сильнейших ударов от взрывов, накрывших железнодорожную линию. Над головами заревели первые самолеты, ударные волны жарким маслянистым ветром проносились мимо, неся с собой песок и мусор. Солдаты начали стрелять в небо; когда очередь рассеялась, еще три взрыва прогремели на верфи. Боб проволок Сиднея через этот кошмар, махнул документами перед испуганным солдатом и шмыгнул в ворота. Верфь задыхалась в дыму и смятении, грузовые суда давали гудки и уходили в пылавшую гавань.
— Да не так уж ты пьян, черт возьми, — буркнул Боб, отпустив Сиднея. — Топай за мной. — Он оглянулся через плечо. — Посматривай за спину.
Тайный агент из бара следовал за ними, исчезая и появляясь между охваченными паникой грузчиками и пьяными матросами, выныривал из клубов серого дыма, моргая и щурясь, но полный решимости. Боб схватил Сиднея за шиворот, толкнул вперед:
— Вон впереди наша «Миртл». Как только окажемся на борту, ни хрена он уже нам не сделает. Там суверенная британская территория, вот что.
Шипящая зажигалка шлепнулась на береговую полосу в нескольких ярдах перед ними и скатилась в море. Пожарные колокола верещали, как пойманные в ловушку дети, сирены выли, как только что овдовевшие женщины, дождем сыпались раскаленные докрасна куски шрапнели, поджигая причал, утопая в воде в клубах пара. Равномерный грохот портовых батарей был упорным, но неэффективным. Снаряды разрывались высоко над налетчиками, которые шли тремя волнами. А потом вдруг исчезли.
Над городом прогремели последние взрывы, батареи смолкли, и Сидней припал на колено за дымившейся бухтой каната высотой по пояс. Боб торопился, тайный агент не отставал, заметив своего пригнувшегося убийцу лишь на секунду позже, чем надо. Сиднею показалось, что в глазах агента промелькнуло сознание своего поражения, когда он дважды выстрелил ему в голову и дважды в грудь, свалив на причал. С головой, кружившейся под действием рома, тумаков и бомбежки, нетвердо шагнул к телу, неуклюже столкнул его в гавань. Никто ничего не видел в дыму и суете.
Когда Сидней повернулся, к нему подбежал Боб с двумя серьезными с виду товарищами по команде и махнул рукой на ржавое, съеденное солью торговое судно, пришвартованное у верфи.
— Вон она. Поднимайся живее. — Боб огляделся в поисках агента. — Куда делся коп?
— В ремонт пошел, — буркнул Сидней. — Я возвращаюсь обратно за девушкой.
Боб схватил его за плечо:
— Нет, парень. С нами пойдешь.
Сидней попробовал вырваться из железной хватки моряка, пьяно понимая, что в магазине «люгера» остался всего один патрон.
— Не могу я ее оставить, — пробормотал он. — Я обещал.
— Ну ладно, — пожал Боб плечами, — иди тогда. — Он выпустил его. — Проваливай.
— Спасибо, приятель, — кивнул Сидней.
— Пожалуйста, дружок, — улыбнулся Боб, прежде чем уложить его прямым правой в челюсть. — Моряка из него никогда не получится, — объявил он товарищам, когда они несли Сиднея по трапу.
— Она провела два года в Монтхике, — сказала Анита.
Сидней полусидел в кровати, опираясь на спинку, сжимая в костлявых пальцах стакан с последним арманьяком. Окно было открыто, свечи мерцали на ветерке, пролетавшем по дому. Луна светилась далеким айсбергом в темном море.
Анита сунула в рот сигарету, Ник дал ей прикурить.
— Приговора не выносили, просто посадили по подозрению в терроризме и забыли о ней. Когда пришли фашисты, на нее донес другой заключенный, и ее отправили в лагерь Сан-Педро-де-Карденья. Вы понятия не имеете, что тут происходило. Думаете, все концлагеря закрыли после сорок пятого года? Ее там держали до двадцать седьмого апреля пятидесятого. Моей матери было двенадцать лет, когда Изарру освободили. Это было в праздник Богоматери Монтсерратской. Детство мать провела в тюрьме. — Она глубоко затянулась, выпустила дым. — Вы знали, что у вас есть дочь, Сидней Стармен? Знали, что у вас есть внучка?
Сидней закрыл глаза.
— Понятия не имел, — медленно ответил он, — пока впервые тебя не увидел. Только тогда узнал.
Он протянул к ней дрожавшую руку, она отстранилась, уткнувшись локтями в колени, закрыв лицо ладонями. Старческие пальцы вытянулись в воздухе, ожидая прикосновения, потом упали на одеяло.
— Какая она была, твоя мать? — спросил Сидней.
— Вы имеете в виду свою дочь? Несчастная. Алкоголичка. За долгими взрывами истерического хохота следовали недели черной депрессии. Никогда не была замужем, так же как ее мать. В отличие от нее никогда не верила в будущее. Выпрыгнула с балкона нашей квартиры в Сант-Марти, когда мне было шестнадцать. Дождалась моего возвращения — я выпила, слетела с катушек, мы поскандалили. Оставила ее с бутылкой, пошла спать. Меня разбудила полиция. — Анита загасила сигарету, закурила другую. — Мой отец был художником, настоящим, не фантазером вроде матери, но он вернулся в Чили, когда мне было шесть лет. До похорон матери я ничего не знала об Изарре, моей бабке. Последние девятнадцать лет приезжаю сюда и вместе с ней всегда знала, что в один прекрасный день вы появитесь, чтобы выкопать себе могилу. — Она откинула челку, глядя Сиднею прямо в глаза. — Как же ты прожил жизнь, дед?
20
Ленни совершил прорыв в День святого Иосифа, избавляющего от сомнений, отвалив последний камень, за которым открылась черная дыра между каменными стенами и сводом шахты. Тут у него сдали нервы.
— Теперь твоя очередь, Никель, — сказал он.
— Какая очередь? Я копать не могу.
— Нечего больше копать, приятель. Теперь надо ползти, а ты ползаешь лучше меня. Давай, Индиана. Вот фонарик Эль Сида. Двигай как можно скорее.
— По-моему, ты туда первым должен проникнуть, — возразил Ник. — Всю работу сделал. Несправедливо, чтоб честь мне досталась.
— Что-то новенькое, Никель, и почему-то прямо сейчас. В любом случае я чересчур мускулистый,
