старшины рода карачейского Сундея Тайбарея.
— Это тот самый Сундей, что силу имеет непомерную?
— Тот самый, боярин.
— Сколько же ныне годов ему будет?
— Да, сказывают, на вторую сотню, почитай, перевалило.
— А он большую силу имеет у самоядишек, этот старик?
— Сказывают, боярин, избылые самоядишки почитают его заместо бога. Скажет слово — так тому и быть. [- 68 -]
Скажет: «везите ясак», — повезут. Скажет: «Пустозерский острог позорите», —позорят.
Воевода вскочил с лавки, ногой притопнул:
— Еще поглядим, кто кого позорит! Так, говоришь, Ивашка Карнаух по его следу пошел?
— Пошел, боярин. Размашисто перекрестился воевода.
— Благодарю тебя, матушка богородица! Ты услышала молитву мою.
И посланного Ивашкой спросил:
— А силача твоего поганого Ивашка Карнаух сумеет ко мне живым или мертвым доставить?
— Это уж так и будет, боярин, — поторопился поддакнуть стрелец.
— Твое дело молчать, когда я говорю!—прикрикнул воевода. — Кажи-ка вот лучше свою кралю неумытую.
Стрелец низко поклонился:
— Не моя эта краля, боярин. Тебе Ивашка Карнаух бьет челом этой кралей.
Только теперь вник воевода в смысл этой фразы, уже сказанной стрельцом в самом начале встречи. И, вникнув, повеселел.
— Коли так, кажи ее скорее. Погляжу, знает ли Ивашка мои прихоти.
Стрелец вытолкнул Нетолу на свет, сам скверно улыбнулся:
— С этакой писанкой и ты, боярин, не побрезгуешь, поди, ночь скоротать?
Нетола не упрямилась, не визжала, не плакала. Но столько было ненависти во всем ее облике, что Федор Афанасьев, встретившись с ее взглядом, невольно откачнулся назад и зашептал:
— Да воскреснет бог и расточатся врази его!..
Он дочитал до конца молитву, а Нетола продолжала смотреть на него все такими же налитыми ненавистью глазами. Было очевидно: она — не бесплотный Дух, не наваждение дьяволово. А тогда... о, тогда Федору Афанасьеву нечего страшиться. Тогда она — собака, а он — хозяин над ней. И, усмехнувшись, он шагнул к Нетоле, чтобы обнять ее. [- 69 -]
— Тю-у... — крикнула Нетола и с силой оттолкнула его руку.
Но не крик, не сила заставили воеводу снова отступить от Нетолы на шаг, а та яростная ненависть в глазах ее, которая, казалось, вот-вот прожжет его.
— Клянусь богом, у самого сатаны глаза не страшнее глаз этой поганой девки! — пробормотал он. — Чистая ведьма, право слово. Удружил мне Ивашка Карнаух, нечего сказать! А красивая — то правда! — И опять усмехнулся погано.
— Да уж на что краше, боярин, — захихикали оба стрельца. — Гляди: рожей своей она вовсе не схожа с поганой самоядской породой.
— Вижу: король-девка! Самому царю ада кромешного под стать! Ну, да и я не люблю, чтобы мое от меня ушло. Позовите ко мне толмача. Хочу пару слов сказать ей ласковых, дабы добрее стала. Ха-ха-ха...
Стрельцы бросились за толмачом, но воевода остановил того, который привез Нетолу.
— Про то не знаешь, как ее звали самоядцы?
— Нетоли! — переврал имя стрелец. А воеводе послышалось «Утоли». Он вздрогнул.
— Что ты врешь, дурак! Не бывает такого имени...
— Вот те крест, боярин.
— Пошел вон, дурак! — затопал Федор Афанасьев ногами.
Стрелец опрометью бросился к двери, так и не поняв, за что разгневался воевода.
Когда захлопнул стрелец двери, поглядел Федор Афанасьев на Нетолу, потом на образ, потом опять на Нетолу.
«Да уж не наваждение ли дьявольское эта самояд-ка?» — подумал воевода и перекрестился.
— Свят, свят... С нами сила крестная... — И опять прочитал до конца молитву «Да воскреснет бог».
Бражник и распутник, способный во время кутежа растоптать любую икону, он был, однако, не менее суеверен, чем все крещеные его времени.
Нетола не превращалась, однако, в ничто, не проваливалась в преисподнюю после чтения молитвы «Да воскреснет бог».
Полуприкрыв веками черные, налитые гневом глаза [- 70 -]
свои, неподвижная, она казалась статуей, сделанной из теплого металла.
