И в том, как Матюша под хлюпающие звуки тальянки старательно коверкал слова, тоже будто была своя, особая боль.
Опять Котельников вспомнил старшего брата. Микробиолог с плечами грузчика... Как он там? Только недавно, уже как будто заново оценивая все в жизни, Котельников вдруг понял, как это непросто: сперва без всякой помощи закончить институт в Москве самому, а потом, когда у тебя уже есть семья, помогать младшему брату. Перезнакомил его тогда со всеми бригадирами на товарных станциях и в Южном порту, и у Котельникова-младшего к пятому курсу тоже была шея борца... А брат, бывает, грузит до сих пор — вместе со своими студентами. «Понимаешь, Игоряха, сейчас есть много способов заработать в одиночку, но хочется, чтобы хлопцы уважали именно этот — артель!»
Вика молодец, матери ничего не сообщила, зато брат приезжал, пробыл около Котельникова неделю, — жаль, что он тогда еще не пришел в себя. Вика спрашивала потом: «Это что у него за такая блатная поговорка:дожила Расея... Почему Расея?.. Дожила Расея — калеки с си?ротами дерутся!.. И почему — си?роты?» — «Ну, так она звучит, — улыбался Котельников. — Никакая не блатная... Наша с ним».
Значит, до сих пор тоже помнит брат; наверное, без стыда уже и без гнева, а так вот — сердцем, раненным когда-то войной, памятью, в которой главное — не личная твоя беда — беда общая...
Вздохнувший Котельников снова почувствовал острую свою вину, в которой несколько лет назад мягко укорил его брат: почему он ни одного из сыновей не назвал именем погибшего их отца?.. У самого у него, у старшего, были три дочери.
Матюша оборвал песню, сказал так, словно давно уже собирался, и вот его наконец прорвало:
— Все перед Иван Лукьянычем виноваты... все-е!
Котельников очнулся.
Голос у Матюши звучал вызывающе, и он невольно спросил:
— Почему — все?.. Почему — виноваты?
— И Алекса Байдин, и Серега Маханов, и Никола Севергин, его, правда, самого потом убило, — положив кисть на мехи тальянки, Матюша загибал пальцы. — Костюшка Чернопазов... Кто там еще был? Да все наши! Кто тогда хреновину эту придумал?
Котельников только плечами пожал: не понимаю!
— Всех вместе брали, — Матюша разогнул крючковатые свои пальцы, выставил худую руку. — Землячество... Так и служили. Минометчики... Ну, мы помоложе, вроде еще ребята совсем, а Иван Лукьяныч, Ванька тогда... Ваня. Он постарше был, у него тогда уже два сына... Ну а мы каждый раз смеяться с него. Не то чтобы он прятался, слышь, Андреич?.. Он и не прятался никогда. А так, вроде зря не хотел рисковать. Лишний раз не подымал голову, когда били... А потом сидели в обороне, скучно... В карты играли. Молодые... Он на двор вышел, приспособился подальше, за кустиком... А ночь лунная, все как на ладони. Мы тоже вышли, а ктой-то из нас... вот, бог его знает, и в самом деле — кто? А стреляли потом Никола Севергин да Серега Маханов, а я только мину им подал...
— Куда стреляли?
— За кустиками видно же... Так, метров, не знаю, сколько, ну, рядом. А давай его попугаем?.. А оно, видишь, как назло, всегда бывает... всю жизнь без ноги.
— Да ты что, Матюш? — Котельников даже привстал.
— Я тебе говорю, — Матюша всхлипнул. — Д-ду-маешь, самим потом не жалко?..
— А он узнал?
— Не-а. Кто ба ему сказал? Договорились сразу... Ну, и кто остался живой, помогали ему всегда. И по хозяйству, и так... Незаметно вроде. Серега Маханов, правда, с Мутной уехал, а я, видишь... то детей много, а то... Он любил меня, туфли всегда покупали вместе, а это вот в душу как взошло... Надо плысть!
Снизу шел холод. Разом ощутивший его Котельников перевалился на бедро и оперся на руку, а когда опять взглянул на Матюшу, тот пил уже из новой бутылки.
— Откуда у тебя?
— Хо! — Голос у Матюши опять был дурашливый. — А ты думал, это уже и все? Не-а! Слышь, Андреич? Мне тут подвезло. Не было бы несчастья, дак... Штаны искал, да и нашел деньги, что от меня змея эта прятала!
Котельников встал, пошел к обрыву.
Долго стоял на берегу, смотрел на реку. Когда он обернулся, Матюша спал у догоравшего костра, а рядом с ним, вытянув морду на передних лапах, лежала рыжая собака, смотрела на него большими, навыкате глазами.
Котельников опять глянул на пустынную реку, потом обернулся, повел глазами по кронам почти облетевших осокорей, с которых продолжали неслышно падать последние листья, посмотрел в небо, едва заметно окрашенное на том берегу размытою предзакатной зеленью, потом снова увидел качнувшуюся на черной воде старую, с лужицей около кормы мокрую лодку, глянул на этот холодно застывший, одинокий на ней мотор, и ему, как это иногда бывает, стало вдруг удивительно: зачем он тут?.. Как он сюда попал? Почему не уехал с Прохорцевым?.. И кто для него Матюша — этот жалкий пропойца? Почему они вместе?
И откуда-то из глубины, когда он так спрашивал себя, медленно явилось высокое и отчего-то горькое для него сейчас старинное слово: с о о т е ч е с т в е н н и к.
К заводу они подплыли, когда уже стемнело. Закат догорел в ясном небе, но луна еще не взошла, и в этот первый после сумерек час кругом было особенно беспросветно, почти черно.
С берега уже накатывал тошнотворный запашок очистных. Выхватывая из кромешной тьмы то серый бок бетонного корпуса, то графитную, в переплетении конструкций стальную тушу, здесь и там возникали неслышные сполохи, поднимался иногда, облизывая закопченные крыши, багровый, с языками пламени дым, потом игра этих отсветов с тенями прекращалась, и одинаковым кроваво-красным цветом рдели и полоски неостывшего шлака на отвале, и дальше за ними, выше, — гроздья сигнальных огней на трубах.
— Слышь, Андреич? — наклонился Матюша в темноте. — Это сколько еще переть до города? Так мы сегодня не дойдем, не видно ни черта...
— А если оставить лодку да на автобус?
— А где ты ее оставишь? Людей знакомых нету. В Шороховой есть свояк. Давай в Шороховую?
Шорохово не устраивало Котельникова, потому что было на другой стороне, — как потом оттуда домой?
— Нет уж, давай тогда до Авдеевской пристани. Там и лодку можно оставить сторожу...
— Можно-то можно, а как туда доплывешь? Где-нибудь к черту первернемся...
— О чем раньше-то думал?
— Дак вот! — Матюша замолчал, но не выпрямился, все смотрел на Котельникова, словно хотел хорошенько разглядеть его в темноте, а когда заговорил опять, голос у него был задушевно-мягкий. — А ты, значит, для Матюши заначил бутылочку?
Котельников не распространялся — уже надоело.
— Где?
— В кармане топырится. Четок.
— Колоколец!
— Колоко-олец?.. А на черта он?
— Нужен.
— А я думал, решил под конец путя уважить... везу все-таки!
— За тобой не поспеешь. Уважить тебя.
— Ну, слышь, Андреич, давай ночевать в Шороховой?
Великий человек этот Прохорцев!
Река вдруг до предела сузилась, с обеих сторон потянулись высокие, одинаково ровные берега, и Котельников, приглядевшись, различил бурты гравия.
— Ты куда?
— А спрямим... тут ближа!
