мурашки...
Он долго потом приходил в себя, лежа на соломе, постепенно возвращались к нему силы, из таинственной, дающей отдых и спокойствие глубины неспешно выплывало сознание, делалось яснее и четче, и, приподняв голову, подставив под щеку ладонь на подрагивающей, грозившей съехать набок руке и глядя из-под полуприщуренных тяжелых ресниц на цветные занавески, на темное, с отпечатком электрической лампочки над ними стекло, Котельников вдруг невольно улыбнулся тому, что, выпавший из стремительных, как скорый поезд, будней стройки, развалился тут нагишом на полу посреди летней кухоньки, блаженствует в крошечной этой, тихой и чистой деревеньке, в которой не слышно ни железного лязга, ни дробного рокота моторов, ни подташнивающего запаха горючки, — последнею, какую он тут видел, машиной был привезший его сюда управленческий «газик»... Мир вокруг опять вдруг потерял реальность, и странным ему показалось и собственное житье здесь, и неторопливые, за вечерним чаем рассказы Филипповича... Что, и правда, будто самая горячая пора начинается тут у людей поздней осенью, когда городское начальство средней руки едет сюда бить из-под фар зайчишку? Филиппович говорит, председатели двух-трех соседних колхозов организуют тогда летучие отряды на мотоциклах да на «козликах», браконьеров ловят за трудодни, ведут в поселковый Совет, где Советская власть дежурит по этому поводу круглосуточно, составляют здесь протоколы, увозят в сельский райком, и туда потом начинается паломничество, смысл которого для района в некотором отношении важней, чем уборка, предположим, картошки... «Нехорошо, Пал Максимыч, получается, очень, как видите, нехорошо!.. Что ж это выходит? Разорять село все мы мастера — это вот коснись дело помощи... Третий год ферму не можем достроить, молокозавод стоит, нет металла для монтажа, — думаете, кто помог? Вы, говорите, помочь нам могли бы?.. Что ж, тут надо подумать!»
Хитрую эту игру с вымогательством стройматериалов для села завел будто бы один здешний председатель, мужичок до крайности оборотистый, а всячески поддерживал ее Прокопенко, бывший секретарь Сталегорского сельского райкома. После громкого персонального дела два года назад его сняли и вместе с молодою женой, из-за которой он пострадал, Прокопенко переехал на Авдеевскую, пошел к монтажникам заместителем по быту. Дело было для него незнакомое, осваивался Прокопенко с трудом, но держаться с первого дня пытался уверенно. Снабженцу, спросившему, будут ли они дополнительно заказывать пропан-бутан, ответил рассудительно: «Будем-то оно будем, да только что именно? Пропан в самом деле? Или лучше — бутан? Давай-ка так: что дешевле, то на этот раз и закажем...»
До того как он пришел в управление, Котельников сталкивался с ним только однажды. Как-то на краю поля в подшефном колхозе, когда монтажники убирали капусту, произошел между ними короткий и злой разговор. Котельников тогда потребовал, чтобы вернулся с утра уехавший домой на «Беларуси» с тележкою тракторист, и Прокопенко, сделав руки в боки и натужившись, хрипло выкрикнул: «Ты что ж, мил друг?! Ты думаешь, что у селян нету никаких других забот, кроме этой капусты?» А в прошлом году, когда они с Уздеевым шли по гаражу, Котельников увидел странный какой-то механизм и молча поглядел на начальника участка: а это, мол, что за чудо! «У зама-то у нашего башка варит, — рассмеялся Уздеев. — Давай-ка, говорит, приобретем пару картофелекопалок, да и дело с концом. Нам тогда на все эти воскресники- ударники наплевать. За день выпахали — будьте покойнички. На селян-то надеяться нечего — мне ли, говорит, не знать этих бездельников!..»
Пытаясь потверже определить на соломе руку, что была под щекой, Котельников лениво улыбнулся, глянул на исходившего паром, красного как рак Филипповича, который, ткнувшись в солому лицом, пластался рядом.
— Так он тебе что — Прокопенко? Выговором грозил, говоришь?
Филиппович, повернувшись, сперва только замедленно подмигнул ему, словно просил обождать, когда он чуть-чуть отойдет, потом, поставив косой подбородок на сложенные одна на одну крупные пятерни, слегка боднул воздух фетровой шапочкой.
— Н-ну!.. Он же как? Одного вроде за браконьерство наказывал, заставлял работать на себя, а другому, кто с ним уже по корешам, кто порадел для села, — тому браконьерство — как награда. Этому, значит, уже можно зайчишку шарить... Я, значит, — как же так? Фермы построим, а зайчишку последнего изведем. За что выговор? А за это, говорит, ты не волнуйся. Это мы сами найдем за что! Подберем, говорит, формулировочку...
Все опиравшийся на ладонь Котельников еле раздвинул челюсти:
— Пр-ропан-бутан!
Филиппович разомкнул веки, приоткрыл плывущие по-куриному глаза:
— Что, что?
— У нас его так...
— Окрестили?
— Пропан-бутан.
— А вообще, хоть он и с норовом, люди на него не обижались. Потому что, Андреич, село любил. Его ведь мало знать — еще и любить надо. А он и сейчас не забывает.
— Наведывается?
— Нет, не о том... В райисполкоме как-то недавно разговор слышал. Другому оно зачем бы? Тем более ушел с такою обидой. А он пообещал купить две, три ли картофелекопалки — добился... Теперь с копнителями грозится помочь, достану, говорит, силосорезок...
«Вот тебе и Пропан-бутан! — тихонечко смеялся Котельников. — Это во что же он, интересно, нашу базу механизации превратит, дай ему волю?..»
— Еще полежим? Или начинаешь уже — во вкус? Уже тянет?
На этот раз Котельников сперва посидел внизу, подождал, пока хорошенько отходит себя легший на спину, ноги к потолку задравший Филиппович, а потом, когда пару чуть поубавилось, на полке опять растянулся он... Теперь Филиппович не стал помахивать веником, а раз и другой мягко провел им по спине, по ногам. Котельникова, и от затылка до пят вся кожа, вся плоть его чутко отозвалась ожиданием новой радости.
— Потерпи!
Загривок ему обжег один веник, тут же на него опустился второй, а потом, перехватив руку, Филиппович сильно припечатал сверху ладонью, поигрывая рукой, надавил, и все, что было Котельниковым, опять стало растворяться, исчезать, превращаясь в одно сплошное ощущение знойного, бегущего по жилам тепла... Ощущение это возникало то у одного плеча, то у другого, потом прожигать его всего целиком начало между лопатками, на пояснице и ниже нее, потом на связках под коленями, на икрах, на сухожилиях щиколоток.
— Пятки, Андреич, вверх!
Он согнул ноги, и тот, махнув веником, откуда-то сверху, из-под самого потолка, захватил жару и хлестко ударил им по ступням, накрыл их жгущей листвой, навалился на них, словно запечатывая наконец все то тепло, которое вошло в Котельникова до этого.
Затем он перевернулся на спину, и когда таким же манером оба веника прошлись по нему еще спереди, когда он лежал уже совсем обессилевший, погруженный в легкое, полудремотное забытье, из которого его ненадолго выводил только этот вспыхивающий на теле, долго не затухающий жар, Филиппович опять поймал под потолком какого-то особенного, густого тепла, тихонько пришлепнул вениками по щекам, соединил их, закрыл лицо, прижал руками, и Котельников задохнулся от этой пахнущей и горячим хлебным мякишем, и чуть подгоревшею корочкой густоты, благодарно застонал в голос, замычал что-то нечленораздельно-радостное, будто бы очень ясное и без слов.
Из бани он вышел, пошатываясь, его уже повело над соломой, когда егерь около подмышки твердо взял его под руку, повел дальше, щелкнул на стенке выключателем, толкнул дверь, и оба они очутились в прохладной, прокаленной легким морозцем темноте...
Обжигая ступни, Котельников вслед за Филипповичем пошел по слабо натоптанной тропинке, свернул на целину и, глядя, как падает, раскинув руки, хозяин, присел на корточки и неловко повалился на бок.
Снег был мягкий и тихий. Котельникова лизнуло острым холодком, и, перекатываясь на спину, он ощутил почти мгновенный возврат сознания, сделавшего четкими и краски, и запахи, и звуки. Иглились, неслышно сияли в густеющей сини крохотные, будто еще подслеповатые звезды, пахло талой водой, горячим и чистым телом, доносило издалека хриплый собачий лай, и каждая эта подробность окружающего мира казалась
