такою и ходи, такая красивая и такая гордая, а я тут как-нибудь перебьюсь, и все у нас будет хорошо... Сугревушка, сказал он ей, моя теплая! Конечно же, ты тут ни при чем, я палец, руку готов на отсеченье, — это просто бывают у человека такие моменты, когда не поможет ему ни родная жена и ни местком, не помогут ни толковые врачи и ни лучшие друзья — он должен спасти себя только сам, и вся надежда его на собственную душу, чего в ней больше — добра? Зла?.. А обо мне ты не беспокойся, я тут на зеленое гляжу, на лучший цвет на земле, поднаберусь кислорода, и, если что чуток и разладилось, снова скоро закрутится, как всегда, потому что запас прочности у нас будь здоров, и это, что мучает меня, все рассеется, ты знаешь, надо мне будет, пожалуй, с Растихиным потолковать, с профессором, он мудрый мужичок, знает про Савватия и Зосиму, и у него есть американская счетная машинка, купили за золото, жаль только, что я к нему работать не пойду, — это что ж, станем мы с ним сидеть на кафедре, станем над великими проблемами размышлять, а на Авдеевке все так и будет идти по тому самому знаменитому российскому способу? Да и потом, куда мне, дед любил говорить, Котельниковы испокон веков по металлу, уйти грех, а вот только надо мне точно насчет опорного кольца, выдержат проушины «грушу» или не выдержат, это надо знать, что стараешься не зря, позарез надо, или и тут тебе тоже остается пока только одно: достойно делать свое дело, а там — как выйдет?.. Растихин меня бережет, об этом он сейчас ни за что не станет, ну что ж, мы с ним пока о другом, мы пока обо мне с ним потолкуем, мы все разложим по полочкам. А потом эта импортная машина выдаст решение, хотя я и так все знаю наперед: просто такое случается, когда однажды тебя вдруг клюнет тот самый петух, и ты вдруг разом поймешь настоящую цену всему живому, и сердце тебе, как пуля, навылет, пробьет любовью, и оно станет сочиться и сочиться, и захочется, чтобы все мы лучше были и чище, — потом-то ты привыкнешь к этому своему состоянью, но сперва, когда уловишь, как тоненькой струйкой сочится сердце, такую чувствуешь боль... Ничего, сказал он ей. Что-то потом пройдет совсем, а к чему-то другому я скоро совсем привыкну, станет, как так и надо, и, может быть, потом оглянусь и спрошу: и как же это я жил, пока оно не было пробито любовью?
Филиппович теребил его за плечо:
— Ты как?.. С банькой, что и с едой. Нельзя перебарщивать. Надо, чтобы уходил, и хотел вернуться... хватит тебе! Или последний разок?
Они сходили еще, отлежались, потом не торопясь оделись, погасили за собой свет, вышли молча, стали во дворе постоять...
Бескрайняя лежала посреди голубых снегов тишина. Небо совсем очистилось, посветлело, ярче и крупней сделались звезды...
Оттуда, из бесконечной глубины, тонко повеяло вдруг тающим на холоде теплым березовым духом... Котельников еще потянул и краем глаз увидел под носом полукруг своих натопорщенных, еще хранивших травный запах усов.
Филиппович, тоже задравший голову, повел подбородком, и Котельников снова посмотрел вверх, на звездное сеево Млечного Пути.
— Слышишь, Андреич? Отчего его — Батыева дорога?
— Наверно, оттуда они шли...
— От Китая?
Они опять помолчали, все задирая голову, и Филиппович словно почувствовал, что Котельникову надо сейчас побыть одному.
И раз и другой тихонько хрупнуло, и снова сомкнулась тишина. В теплом, распаренным телом нагретом через рубаху полушубке, в лохматой заячьей шапке, в громадных, разношенных валенках Котельников все стоял и стоял, вглядываясь вверх, и его, такого маленького под большим и высоким небом, такого одинокого, сладко томило приближение чего-то, похожего на разгадку непостижимого... Казалось, вот-вот он должен был ответить себе наконец: кто он? Вот-вот, казалось, должен понять: зачем?
И раз и другой он уловил, что звезды еле заметно помигивали, все одинаково пульсировали, пульс этот словно был всеобщим и совпадал с тугими толчками, которые он ощущал и в себе самом. И он, чутко прислушиваясь, будто влился наконец в этот древний, дававший жизнь всему, что вокруг, единый ритм, который вращал звезды и гнал в человеке кровь, который хранил вечный порядок в небесах и давал краткий миг благостного умиротворения человеческой душе — под ними...
9
В полдень он услышал нарастающий в снегах за деревней танковый рев и вышел за калитку. В конце широкой и чистой улицы выпрыгнул на санный след легковой «газик», за ним, покачнувшись, выбрался тяжелый «уралец», и только потом, наконец, через обочину плавно перевалил тягач.
Зачем это, подумал он, Уздеев собрал столько техники?
Однако из «газика», когда тот остановился у двора, вылез Прохорцев. Выставив туго обтянутый водолазным свитером большой свой живот, словно собирался прижать им Котельникова к забору, насмешливо говорил на ходу: «Не ждал, а?.. Что, брат смежничек, не заскучал тут?»
Показавшийся вслед за ним Финкель помогал выйти из «газика» каким-то незнакомым людям в одинаковых пальто с шалевым воротником и в шапках пирожком.
«У нас гости из главка, — тяжело давил руку Прохорцев. — Решили им Сибирь показать да заодно мяском в тайге разжиться. Стал у твоего Уздеева тягач, а он: если поедешь в Ельцовку, привезешь шефа, — дам. У заводчан авария, они там все сидят на срочном ремонте, твои монтажнички».
Вышли трое из кабины «уральца», стали выпрыгивать из тягача спереди и сзади. Прорабы да бригадиры сантехников, народ все дебелый, как на подбор, и краснолицый. Котельников с невольно шевельнувшейся обидой подумал: могли бы хоть водителя своего прислать, ведь был же, кроме прочего, такой разговор: без своего водителя тягач из гаража — никому... Но он подавил в себе эту мелкую обиду, поднял руку, со всеми остальными здороваясь, опять улыбнулся Прохорцеву, стал помогать Филипповичу раскрывать ворота...
Уже минут через десять они полукругом стояли посреди пахнувшей овечьим нутром стайки, смотрели, как Прохорцев будет резать барана. Баран был крупный, с крутыми рогами и чистыми, навыкате, как у кавказца, глазами, и Прохорцев оседлал его, придавил тяжелым своим животом, одною рукой цапнул за нижнюю челюсть, задрал шею, а другою коротко полоснул блеснувшим узким ножом. Придерживая за рог, обождал, пока на заледенелом, с клочками сена полу разрастется густая алая лужа, потом привстал, повалил тушу набок, и подвернутая голова барана тоже перевалилась, выставив остекленелый глаз на другой, напитавшей крови стороне. Быстрым движением Прохорцев повел ножом у барана в задних ногах, потом обеими руками сунулся к Финкелю, разбойничьим взмахом словно что-то отрезал пониже живота — и тут же из левой руки выкинул под ноги этим, из главка, сморщенную мошонку, грозно и деловито спросил: «Кто следующий?..»
Котельников вышел из стайки и раз и другой глубоко вздохнул, но повсюду, ему показалось, воздух уже пропитан был тепловатым, парным запахом мяса...
Там и тут по дворам затравленно огрызались собаки, предсмертным визгом исходили свиньи, беззащитно и коротко взмыкивали бычки, раздавались окрики и слышался хохот, повсюду стали гуще над избами дымки, запылали высокие, из соломы костры посреди огородов, и снег вокруг уже был истоптан, забрызган кровью, залит желтою, словно моча, водой, в которой полоскали кишки да мыли желудки, и чисто белыми остались только неровные островки свежеспущенных, только что вывернутых на изгородях около стаек еще не застывших шкур.
За окнами густо краснел закат, когда в избе у Филипповича тоже загуляли сытые, душноватые запахи поджаренной свеженины... За столом разливали спирт, пробовали тугую, с хрустом капусту. Хозяин не пил, рюмку поднесли Таисье Михайловне, и она чуток посидела, послушала, о чем говорят, побеспокоилась, чтобы все хорошо закусывали.
К столу подошла доживавшая свой век любимица хозяев собака Рыжка, задрала седую морду, виновато посмотрела на Таисью Михайловну, и та всплеснула руками: «Рыжка!.. И тебе не стыдно? Ух ты, бессовестная!..» И Рыжка потупила понимающие глаза, шмыгнула под кровать.
«Умная собачка, — одобрил Прохорцев, тяжело работая мощными челюстями. — А ну-ка... Рыжка,
