участвовать непосредственно, то быть порою достаточно близко от многого, что сопутствует войне и о чем вполне хорошо и подробно уже рассказано в разных книгах. Не моя вина, скорее беда, что в глазах двадцатилетнего человека дни войны отразились и запечатлелись именно так… И не бросайте, если можно, в меня каменья: ведь не бросали мы их в свое время в Ремарка и Хемингуэя, чьи герои тоже не совершали военных подвигов, но довольно много пили и, черт возьми, не чурались женщин.
К осени Юрия ожидало очередное перемещение по службе. Конечно, он не поладил с новым комбатом, а заодно с начальником штаба, и потому мог представить себе все, что угодно, только не повышение в должности. Однако его назначили начальником штаба батальона, которым командовал давний приятель по штабу полка Костя Северский.
Юрий пошел на эту работу без всякой радости. Не грело повышение: опять бумажки, опять сиденье на одном месте. К тому же батальон Северского к этому времени перевели в глубокий тыл, на Украину, в Тульчин.
Городок этот старинный, известный с начала XVII века. В середине того же века, когда Богдан Хмельницкий ополчился против католиков-поляков, а заодно и против иудеев, шестьсот польских солдат и полторы тысячи евреев, как рассказывают летописи, заперлись здесь в укрепленной крепости. Они дали клятву друг другу отстоять Тульчин и не вступать ни за что в переговоры с казаками. Вместе с солдатами евреи стреляли с городских стен, выходили из ворот, бросались в атаку.
Убедившись, что города им не взять, казаки обещали полякам снять осаду и пощадить их, если те выдадут деньги и имущество евреев. Поляки согласились. Прослышав такое, евреи вознамерились перебить всех поляков, но глава местной общины удержал их от этого. «Лучше погибнем, братья, — сказал он, — как погибли наши соплеменники в Немирове и других местах, но не станем навлекать на евреев ненависть всех польских людей».
Казакам сдали город, и они, войдя в него, забрали у евреев имущество, а потом согнали в сад, поставили там свое знамя и объявили: «Кто хочет принять крещение, пускай встанет под знамя — и останется жив!» Ни один не сделал этого, и казаки перерезали полторы тысячи человек, оставив в живых только десять раввинов — для выкупа. После этого сказали полякам: «Как вы нарушили свое слово с евреями, так и мы с вами поступим…» И убили всех.
С этого момента, утверждает летописец (но, увы, он жестоко ошибался), «поляки держались союза с евреями и не изменяли им…»
А в 20-х годах XIX века Тульчин стал центром Южного общества декабристов. Пестель, Волконский, Муравьевы-Апостолы вынашивали здесь свои планы превращения России в республику гражданских свобод и равенства всех перед законом, не осуществленные до сих пор, и неизвестно, осуществимые ли вообще в «этой», как теперь принято выражаться, стране.
На окраине Тульчина и расположился батальон, в который перевели Юрия. На первых порах отношения с комбатом Костей Северским складывались вполне терпимо: было, что вспомнить о нескольких месяцах совместной работы, оба хотели сделать батальон лучшим, если не в мире, то в полку. Нравились Юрию и командиры рот — особенно старший лейтенант Заломов, бывший танкист, спокойный, скромный, с таким же, как у Юрия, нервным тиком лица (только не с левой, а с правой стороны). Понравился ему, правда, не сразу, и писарь штаба.
Вообще, писари рот и батальонов весьма важные фигуры. От них, если хотите, во многом зависит лицо подразделения: ведь писанины на всех уровнях хоть отбавляй. Сводки и отчеты по всем вопросам: пола, возраста, национальности, партийности, вшивости, поведения и моральной устойчивости — это о людях; а сколько еще всего по части автомашин, лопат, канистр, не говоря уже о гимнастерках, сапогах, шинелях, о комсомольских и партийных собраниях, строевой работе, политинформациях и зарядке, благодарностях и выговорах. И соответственно в штабе батальона всего этого чуть не вчетверо больше, чем в роте.
Но батальонный писарь хорошо с этим справлялся. Вернее, справлялась. Потому что звали его Наташа Рудакова, и была она здоровенной девахой с десятиклассным образованием, родом с Кубани — широкие плечи, крутые бока, толстые щеки, подпирающие серые смышленые глаза. Словом, добротный продукт с бескрайних полей житницы нашей отчизны, о победном севе и уборке на которых мы регулярно видели совершенно одинаковые кадры почти в каждом киножурнале, вне зависимости от того, бывал хлеб на прилавках магазинов или нет.
Поначалу Юрий старался быть с Наташей как вообще со всеми подчиненными — строг, но справедлив: только официально, только на «вы», исключительно о делах. Но ведь они почти однолетки, не так давно со школьной скамьи, и, кроме того, она женщина, что временами особенно остро бросалось в глаза Юрию, несмотря, а возможно, и благодаря военной форме. Если незатейливо поиграть словами, то ее собственные формы только выигрывали от формы военной: могучая грудь под гимнастеркой, туго перетянутой офицерским ремнем с пряжкой-звездою, стройные высокие ноги в сапогах. На кого бы это не подействовало? И Юрий оказался не железным.
Он не помнит толком, когда и где произошло сближение. Не потому, что оно не стоило запоминания: просто почти каждый день к вечеру бывал нетрезв. Здесь, в тылу, снова стал гораздо чаще прикладываться к рюмке, а точнее, к граненому стакану — с офицерами батальона, с хозяевами квартиры, где остановился, с их соседями и знакомыми, а также там, куда наведывался порою, контролируя доставку грузов. Возили они сейчас не бомбы, не мины, а картофель, свеклу, капусту, строительные материалы, топливо. Машины были нарасхват в разоренных, полуразрушенных городках и поселках, а водители и командиры почитались чуть ли не выше всяческих председателей советов и секретарей райкомов, если даже не обкомов (свят, свят, свят!). (В одной из таких поездок наутро после обильных возлияний Юрий установил своеобразный рекорд, которым гордится до сей поры — двадцать три чиха подряд с похмелья! Награды за это не получил, хотя некоторые почти на его глазах получали порой награды за куда более призрачные подвиги…)
Писарь Наташа не то зашла к нему на квартиру о чем-то доложить, не то он заглянул к ней — так или иначе, они закусили, пригубили, и потом все произошло. Быстро и без особого удовольствия, но произошло. Кажется, она не была девушкой. Боялась, конечно, забеременеть, но ни о каких предохранительных средствах тогда знать не знали, а если знали, то все равно ничего этого не было ни в армии, ни «на гражданке», и приходилось, вульгарно говоря, «работать на вынос», что, как известно даже начинающим сексопатологам, никогда не приносило ни пользы, ни особого удовлетворения, а было только так, имитацией полового акта. «Выносили» они друг друга довольно часто, но как бы по обязанности, не вкладывая в эти действия ни любви, ни страсти. Впрочем, он может говорить только за себя.
Один эпизод хорошо запомнился Юрию, хотя Наташа в нем замешана лишь косвенно. До сих пор ему малость стыдно, когда вспоминает.
В тот день нужно было срочно куда-то отправить несколько машин, и Юрий вызвал командира взвода Певзнера, отдал приказание и велел доложить об исполнении, когда тот вернется. Как и положено в нормальной воинской части.
Володя Певзнер был совсем молод, даже моложе Юрия; тоже небольшого роста, с угольно-черными глазами и румяными щечками. Хотя, возможно, просто очень часто краснел. Юрий тоже отличался этой способностью, но к тому времени почти отучился — заматерел, видать. Если бы не пушок на гладких щеках Певзнера, а густые бакенбарды, к нему вполне подошла бы меткая кличка, какую дали московские остроумцы-композиторы одному своему собрату: «жопа в кустах». (Так и проходил, бедняга, до самой смерти — впрочем, не зная, как его называют, иначе, пожалуй, побрил бы свои ставшие старческими щеки.)
Володя Певзнер брился, видимо, не чаще раза в неделю — больше не требовалось, что не мешало ему бросать выразительные взгляды агатовых глаз, подернутых вековой еврейской печалью, на писаря Наташу, и это не очень нравилось Юрию, хотя тот гордо почитал себя абсолютно не ревнивым.
К вечеру того дня лейтенант Певзнер не вернулся. Юрий забыл и думать о нем: в конце концов, у лейтенанта свой командир, пусть беспокоится, а у капитана Хазанова другие заботы. К нему заглянула Наташа, они хорошо поужинали, поговорили о жизни, о Тургеневе, о Толстом и легли в постель. (Тогда была популярна среди военных хохма — как ведет себя желающий казаться культурным кавказец с девушкой: «Пушкин знаешь? Лермонтов читал? Ложись!..»)
Среди ночи Юрия разбудил свет в комнате. Он продрал глаза и сначала увидел Наташу — та лежала рядом с ним, натянув одеяло почти на голову, а потом разглядел посреди комнаты лейтенанта Певзнера.
