окончательно уверился, что именно он, а не кто другой, является истинным владельцем немыслимого хозяйства, и вел себя соответственно — как генерал, обремененный богатством, славой и почетом.
— Моя дача — мое спасенье! — небрежно бросал он; договор с городскими властями начисто улетучился из его головы.
Жена Матвея тоже вообразила себя генеральшей, она не только не отстала от мужа, но и все сделала с большим отрывом от него: поведала гостье, что вывела новый сорт цветов под названием «Грушевка», и что из лепестков «Грушевки» получается хорошее варенье. Но здесь жена Матвея допустила промашку — сообщила, что варенье продает на рынке, в ее полупьяную голову не пришло — зачем заниматься торговлей, если и так всего вдоволь, с избытком хватит на всю оставшуюся жизнь?
У голландки в голове было больше извилин, и она про себя подумала: «почему эта „руссо“ не занимается благотворительностью?». Она не догадывалась, что «руссо» и не знает такого слова. «Наверно, это причуды богатых „руссо“», — решила голландка.
Осмотр хозяйственных построек дал голландцу пищу для глубоких размышлений; голландка, после осмотра горшков, еще больше уверилась в ненормальности богатых «руссо». Мужу она так и сказала:
— Они просто бесятся с жиру.
На следующее утро иностранный гость изъявил желание поудить рыбу; Матвей поддержал его рыболовный порыв и притащил бредень.
— О, нет! — замахал руками голландец. — У нас сети запрещены. Только удочки. А у вас разве не запрещены?
— Запрещены, но все ставят, да глушат рыбу динамитом, — простецки ляпнул Матвей, но тут же спохватился. — Ерундовина! Мне-то это ни к чему. Не тот разлив! Сетку держу для баловства, а ловлю только на удочки, да вот отдал их соседу. Пойду заберу…
С этими словами, он вышел из ворот и, развивая невероятную скорость, понесся к Оке; там, под угрозой расправы на городском уровне, отнял у мальчишек удильщиков снасти и, вернувшись, предложил голландцу уже «заграничную» рыбалку.
Через несколько дней иностранцы уезжали. Когда прощальные страсти улеглись, в Матвея вселилось унынье; как-то незаметно генерал стал обмякать, понижаться в чине, пока не разжаловался в сержанты.
— А ведь эту дачу ты строил, — сказала ему жена, в которой уже во всю полыхала тревога; она еще только обозначила свою интересную мысль, но до Матвея сразу дошло — у нее крупные намерения. — Мы могли бы и не съезжать, все равно нам ничего не светит, — яснее выразилась жена.
В какой-то степени она была права, для такого шага Матвей имел серьезные основания: фронтовик, герой труда, столько лет ждет квартиры. И сколько еще ждать? Может, и жить-то осталось всего ничего. Дорого яичко к светлому празднику, а потом надо всего четыре доски… Только стал привыкать жить по- человечески, отвоевал себе достойное жилье и вот на тебе — выметайся! Остаться здесь навсегда, и баста! Пусть пеняют на себя, — такие мысли, или приблизительно такие, мелькали в голове Матвея.
— Наплюй на власти, — подзадоривала жена.
— Плевать-то можно, доплюнуть нельзя, — буркнул Матвей.
— Пусть подают в суд, а ты не ходи. Пусть вызывают хоть сто лет. Дача наша по праву, ордер-то есть.
— Ладненько, пусть вызовут в суд, я им, гадам, все выложу! — наболевшие обиды подступили к горлу Матвея и он проглотил дальнейшие матерные слова.
Надо сказать, Матвей был мужик жесткий, и уж если что решил, шел напролом. Короче, он начал корректировать дальнейшие действия и подготовился к визиту властей во всеоружии.
И вот в один, далеко не прекрасный день, власти прикатили, чтобы напомнить Матвею о договоре. Вначале эту деликатную миссию взял на себя владелец дачи, но ему Матвей даже не открыл ворота, заявив:
— Никуда не поеду, мне и здесь неплохо. Чем ты лучше меня? И не тревожь больше!
После этого нагрянуло все высокое начальство, прихватив для устрашения начальника грушевской милиции. Матвей предстал перед начальством в преображенном виде: в тапочках на босу ногу и в шляпе; на приказ «срочно освободить чужую дачу», Матвей усмехнулся и спокойно открестился от договора.
— Чхать я хотел на ваш договор, — сказал. — Остаюсь здесь, понятненько? Порядком надоело ждать квартиры. Не тот разлив!
Вначале власти подумали, что ослышались, что Матвей не врубился в суть дела или пьян и несет бред. Но когда Матвей твердо повторил вышесказанное, да еще скрасил свои слова матом, власти побелели от бешенства.
— Сними… шляпу… со своей глупой башки! — заикаясь закричал владелец дачи (уже бывший владелец) и замахнулся на Матвея.
Матвей таких шуток не прощал. Он поднес кулак к носу владельца и процедил:
— Остынь, а то щас разнесу твой котелок! — он завелся не на шутку. — Все заграбастаю в свои руки, понятненько? Надо вас, гадов, проучить. Будете знать, как измываться над фронтовиками. А сунетесь еще раз, дачу спалю, вас порублю и на себя руки наложу! Мне жизнь в Грушевке не жизнь. Хватит, помучился! Не тот разлив!
Дело принимало угрожающий оборот. Начальник милиции проверил, на месте ли пустая кобура; самая большая шишка из властей изворотливый Шапошников поежился и переменил тактику:
— Обещаю, в этом месяце предоставить тебе квартиру.
— Хватит кормить обещаниями! — взорвался Матвей. — Сыт по горло! И нечего рассусоливать, убирайтесь подобру-поздорову!
— А подадите в суд, напишем голландцу! — визгливо крикнула из-за спины Матвея его жена. — Он враз приедет! Опозоритесь на всю страну!.. И вас турнут! (трезвая она соображала как надо).
Это был убийственный довод и власти прикусили язык. Перед Шапошниковым возникла правительственная комиссия и понижение в должности, перед начальником милиции — разжалование в рядовые и стройбат, перед остальными представителями власти, которые поджали хвост, как только Матвей показал кулак, — высшая мера наказания.
Молодой, веселый, беспечный…
Похоже, он всегда был положительно заряжен, как бы с утра поднимал флаг бодрости и веселья и спускал его только поздно вечером, перед сном. Мы встретились в полдень, в самый пик его прекрасного состояния, когда из него прямо хлестала энергия, то есть флаг развевался особенно зримо. Он догнал нас на тропе после того, как мы преодолели Мамисонский перевал и усталые ковыляли к маячившему внизу селению.
— Эгей! — воскликнул он праздничным голосом, с яркой улыбкой под пышными усами. — Хорошо идем, генацвале! Русский турист в горах хорошо идет. Почти как грузин.
Молодой, загорелый, подтянутый, он как-то по-кошачьи, мягко и пружинисто вышагивал по тропе, неся на плечах вязанку сучьев приличного размера и, судя по отличному настроению (он пел какую-то грузинскую песню), нес еще на плечах и небо, и солнце.
— Почти как грузин, — хохотнул парень. — Чуть не хватает легкости.
— Мы впервые на Кавказе, — еле переводя дыхание, пояснил Алексей. — Не привыкли к горам… Но надо сказать, красота здесь отменная.
— Горы это сказка, — сказал парень, уверенный, что его мысль приближается к великой. — Кавказ самое лучшее место на свете, — он снова запел, на этот раз что-то вроде гимна всему Кавказу.
На окраине села жизнерадостный певун внезапно исчез, вильнул куда-то в сторону.
С полчаса мы блуждали меж домов и хозяйственных построек по пустынным (видимо, все попрятались от зноя) каменистым закоулкам, наконец набрели на небольшой рынок — дощатый прилавок, на котором красовались фрукты и бочонки с вином. За прилавком лениво восседали разморенные на солнце продавцы; самым близким к нам оказался… тот парень. При нашем появлении продавцы оживились, а
