хорошей погоде; он не подозревал про наш отчаянный план, а мы делали вид, что просто хотим половить с лодки. Налетел ветер, гладкая поверхность озера сморщилась и задрожала. Оттолкнувшись от берега, Табалаев пожелал нам удачи и повернул в сторону. Увидев, что мы тоже разворачиваемся, нахмурился и налег на весла.
На середине озера Табалаев остановился и стал разматывать удочки. Мы нахально встали в пяти метрах и тоже приготовились удить. Было ясно — Табалаев нарочно остановился на глубине, чтобы не показывать свои места, а мы ждали, как он будет выкручиваться из ситуации; сдаваться мы не собирались и запаслись бесконечным терпением. Табалаев несколько раз перекидывал удочки, но на них ничего не было. У нас тоже не клевало. А солнце уже поднялось высоко над горизонтом. Наконец, Табалаев не выдержал: подъехал к камышам и начал что-то нащупывать в воде. Мы привстали. Вначале показался край сетки- верши, потом сильно плеснуло, и в руках у Табалаева сверкнул огромный лещ, потом еще один. Выбрав рыбу, «великий рыболов» опустил вершу, посмотрел на нас и усмехнулся.
— Вот так, молодые люди. А иначе нельзя. Вывелась вся крупная рыбица, а та, что осталась, жуть как осторожная… А удочки для отвода глаз, поняли? Но смотрите, никому ни-ни…
Стало жарко. Поплавки наших удочек отнесло в сторону и они затерялись в осоке. Мы сидели в лодке и никак не могли осмыслить стариковскую хитрость. Отягощенные увиденным, назад плыли молча, плыли в опрокинутом небе, прямо по облакам.
Озера Займищ! Озера-блюдца, соединенные протоками — прозрачные воды, плавающие острова с живописными травами… До сих пор я помню запахи влажного песка, прибрежных ив, ракушек; перед глазами проплывают серебристые плотвички с ярко-красными плавниками, над водой висят стрекозы с сетчатыми крыльями… А какие колоритные деревни были на косогорах! Страшно подумать, что ничего этого уже нет. Все исчезло под водой, после того, как построили гигантские плотины. Кое-где в затопляемой местности даже не удосужились разобрать дома, спилить деревья, отловить и вывезти зверей… Теперь на месте Займищ бескрайняя акватория, из которой торчат мертвые верхушки деревьев, как памятники экологической катастрофы. В солнечные дни с пароходов сквозь толщу воды видны погибшие деревни, купола церквей. Волга теперь мутная, с пятнами мазута, в ней редко встречаются лещи, а стерлядь можно увидеть лишь в краеведческом музее… А была Волга сине-желтая, с песчаными островами…
Мы со Славкой все время пропадали на Волге: ловили голавлей в затоне, плавали к плотам. Домой прибегали лишь к обеду да и тот съедали на ходу и снова мчали к волжскому обрыву, прыгали в глубокий песок и бежали по берегу, усыпанному хрустящими ракушками, в Шалангу. Не было лучшего места на свете! Там над обрывом в зеленом шуме тополей не смолкая кричали птицы, и солнце хлестало по волнам и слепило, отражаясь от воды, как от зеркала. Там буксиры тянули баржи, а на фарватере встречались трехпалубные пароходы, приветствовали друг друга гудками и шли дальше, не останавливаясь на нашей пристани. Там у старых свай в луже расплавленного дегтя лежала плоскодонка — мы ходили на ней, представляя себя пиратами.
Вставали на рассвете, когда дрожала листва деревьев и высоко белела луна; отвязывали лодку и, отталкиваясь веслами о дно, скользили по мелководью. Вода просвечивалась насквозь: на песчаном дне, как драгоценности, сверкали створки моллюсков и стайки мальков неподвижно держались против течения. Мы выходили к месту, где на дне колыхались травы и лежал ржавый якорь, похожий на мертвого осьминога. В том месте пологое дно обрывалось и дальше темнела «чертова яма». На ее поверхности крутились водовороты — бешеная вода даже в жару была холодной. Говорили, в яме бьют подземные ключи и что они сводят ноги и затягивают в воронки. У «ямы» мы забрасывали в воду сеть. Пользоваться сетью запрещалось, но какой подросток не хочет столкнуться с опасностью?!
Недалеко от Шаланги находился острова Маркиз, где по словам рыбаков водились целые косяки рыб, но на острове жил бакенщик Макар, гроза браконьеров. Мы решили подплыть к острову и забросить сеть с наступлением темноты…
Стерляди попалось много, и, пока ее выбирали, пошел дождь, по воде захрустели тугие плети. Мы уже повернули к берегу, как вдруг послышалось тарахтение мотора и по воде стал шарить луч прожектора; скользнул по нашей лодке и замер. Мы неистово гребли, стараясь уйти с освещенной поверхности, но сноп света точно прилип к лодке и слепил сквозь сетку дождя — мотобот приближался. Внезапно наша посудина накренилась и, зачерпнув бортом, стала быстро погружаться.
Мы плыли в темноте. Течением сносило куда-то в сторону. Я несколько раз хлебнул воды и меня тошнило. Потом отяжелели руки и я стал сдавать, но рядом плыл Славка и кричал, что до берега осталось немного…
Нас подобрал бакенщик Макар, бородатый мужик с крепкими пальцами, потемневшими от долгой работы на реке. Он развешивал над печкой нашу одежду и ворчал:
— Что ж вы, пираты… С водой шутить нельзя. Так бы и пошли плотву кормить, если бы у меня не бакен на перекате. Мигает, черт его подери! Все езжу его поправлять.
Бакенщик поставил на стол кастрюлю с ухой, дал нам ложки, закурил и, как бы разговаривая с самим собой, усмехнулся:
— Ох уж эти браконьеры, черт бы их побрал! Вчера один заоханил килограммов двадцать, и все стерлядка… Около ямы, подлец, оханил. Знаете Чертову яму?
Мы кивнули и нагнулись к тарелкам.
— Не дело это, — Макар строго посмотрел на нас. — Ведь наша, волжская стерлядь во всем мире ценятся… Благородная рыба. Ее ж разводить надо, а не губить…
Макар постелил на полу телогрейки, и мы легли, прижавшись друг к другу. Было тихо, пахло илом и соленой рыбой, где-то басил пароход.
Когда мы проснулись, в избе Макара не было; чуть дымила потухшая печка. Дверь открылась, и на пол плеснуло солнце.
— Вставайте, пираты! Катер на поселок сейчас пойдет.
В двери стоял улыбающийся Макар, весь в песке и рыбьей чешуе. Мы выбежали на крыльцо. Дождь давно кончился; белые отмели сверкали на солнце, в небе, точно рыбешки в гигантском аквариуме, играли ласточки. Мы бросились вниз, к Волге; бежали наперегонки к катеру, кричали и размахивали руками; бежали изо всех сил по мелководью, поднимая брызги, разгоняя мальков. Нас заметили, подождали, помогли забраться; катер рванул с места, и пласт воды, зажигаясь пеной, понесся к берегу.
Я вспоминаю еще одну рыбалку, где-то около станции Дербышки. Ничего особенного не произошло, просто была теплая ночь; разогретое за день сено пахло клевером и луговой клубникой, где-то далеко урчал буксир, и оттуда-то слышались грустные вечерние песни.
Мы со Славкой лежали на стоге и смотрели на звезды и, когда падала звезда, загадывали про себя желание. В ту ночь был настоящий звездопад, и мы нагадали столько желаний, что нам казалось, если осуществится хотя бы часть из них, будем невероятными счастливцами. Я смутно помню те желания, но, по-моему, они осуществились все, только счастливцем я не стал и до сих пор кое-что загадываю, только теперешние желания несоразмерны с теми, мальчишескими.
С тех пор прошло много лет, но иногда я снова вижу тот звездопад, слышу те звуки, ощущаю те запахи, как будто унес с собой частицу той ночи. Это память цвета, звуков и запахов. Замечательно все же, что в памяти можно вернуть прошлое. Особенно детство — страну самых широких рек и самых высоких деревьев и дней, наполненных до краев событиями.
Когда я закончил седьмой класс, мы с отцом съездили в Бирюлинский зверосовхоз и купили пару ангорских кроликов. В скором времени кролики расплодились, но одна крольчиха все время мне досаждала: устраивала подкопы под выгоном и убегала в огород. После ее набегов, с грядок исчезали отборные овощи. Что только я не делал с этой свободолюбивой крольчихой! Сажал в отдельный выгон, запирал в клетке — она всякий раз одурачивала меня, находила лазейку и убегала.
Однажды, заметив проказницу на грядке, я, изловчившись, запустил в нее голышом. Она пискнула и долго трясла ушибленную лапу, а я испытывал злорадное ликование.
С того дня она не убегала, сидела, как все, в выгоне. Украдкой я наблюдал за ней, ждал, когда она выберется, чтобы еще раз проучить за неповиновение… Мальчишеская неосознанная жестокость! Но больше крольчиха не выходила из выгона. И вот тут-то, я точно помню, мне вдруг стало в ней чего-то не хватать. Понадобилось немало лет, пока до меня дошло, что я убил самое ценное — индивидуальность.
