километра, рынок — за три, аптека, телефон и почта еще дальше. Ежедневно в семь утра Ольга отправлялась на рынок и обратно несла полные сумки: молоко, хлеб, керосин для керогаза; дети уходили в школу, а она шла за водой, кормила поросенка, кур, прибирала в комнатах, готовила обед, полола огород. Потом садилась за чертежи мужа, ставила форматки (Анатолий по-прежнему дома выполнял заказы для других заводов); вечером перелицовывала, штопала, подшивала и все время негромко пела. Ольга работала, не давая себе передышки, без скидок на усталость и плохое самочувствие, и все делала легко, на одном дыхании. Она не умела отдыхать, не могла сидеть без дела, и спать ложилась позже всех, а вставала первой, и всегда в хорошем настроении.
— Олечка, отдохни, пожалуйста. Всех дел не переделаешь, — говорил Анатолий. — И как ты не устаешь, поражаюсь! Ты пламенный борец за наше семейное счастье, твоей энергии может позавидовать десяток мужчин. Ты не шаровая молния, ты целая электростанция.
— А для меня отдых — это смена занятий, — улыбалась Ольга. — И я считаю, нет неинтересной работы. В каждой можно найти радость и смысл.
Ко всему работа помогала Ольге не думать о Москве.
Но если летом ей было некогда грустить о родине — еле успевала поворачиваться, — то зимой становилось тоскливо. Особенно когда завьюживало и от натиска снега в поселке замирала всякая жизнь, когда во время пурги рвались провода и сидели при свечах; Ольга слушала завывание ветра и чувствовала себя оторванной от внешнего мира — где-то шумные улицы, театры, интересные люди, а вокруг нее унылое однообразие, безрадостная монотонность.
Зима в поселке угнетала Ольгу, тоска по родине, словно оседающий песок, заполняла все ее существование. Снова и снова она подумывала о переезде в Москву, даже для будущей работы в столице поступила на заочные курсы стенографии и по вечерам для практики записывала радиопередачи.
Иногда Ольга заходила к Тоне Бровкиной, живущей в центре города.
— Ты, Олька, как всегда, выглядишь отлично, — говорила Тоня. — Модное пальтишко отгрохала, шляпа — прямо дамочка иностраночка.
— Это я-то дамочка! — возмущалась Ольга. — Вот еще! Да я труженица, вот я кто. Посмотри на мои руки, посмотри, как они загрубели… А пальто сама сшила. Ничего особенного. Как говорится, элегантная простота. И тебе могу такое сшить, если хочешь.
За чаем заводили разговор о Москве, вспоминали Правду, поселок, окруженный лесом, поляны колокольчиков… Ольга запевала песни времен их молодости, и на глазах Тони появлялись слезы; она жаловалась на свою незавидную участь, сетовала, что живет беспокойно и безрадостно. На минуту и Ольга начинала грустить, но потом, встряхнувшись, снова говорила твердым голосом:
— Знаешь что?! Нельзя жить прошлым, все время оглядываться, поворачивать голову назад. Надо смотреть вперед. У нас с тобой впереди огромное будущее, целая жизнь. Я совершенно уверена, рано или поздно мы все равно вернемся на родину. Нужно только добиваться этого.
Ольга ходила в дирекцию завода, просила перевести мужа в Москву, но в то время с оборонных заводов отпускали в редчайших случаях. Ольге дали малоутешительное обещание — рассмотреть вопрос о переводе не раньше чем через три года.
— Они не хотят слушать мои доводы, — возмущалась Ольга дома. — Раздраженно отмахиваются от меня; сейчас, мол, преждевременно говорить о переводе. Я наталкиваюсь на несправедливость, равнодушие.
Разочарованная, но не ожесточенная, она все равно не теряла надежды вернуться на родину.
— Пусть через три года, но мы все равно будем жить в Москве, вот увидите.
Анатолий недоверчиво улыбался, ему переезд в Москву казался чем-то недосягаемым, несбыточным замыслом, и если Ольга всегда смотрела на Аметьево как на временное местожительства, то он смирился с положением. Нерешительный и безынициативный, он все больше подчинялся обстоятельствам и все чаще после работы заходил в пивную, а дома говорил о погибших друзьях, вспоминал Правду, рыбалки. И эти воспоминания были для него самыми приятными, единственно счастливыми минутами, проблесками светлого, дорогого, потерянного в хаосе войны, от этих воспоминаний ему становилось не по себе.
— Смешно, у меня неплохой оклад, но я получаю меньше шофера, — уже без всякого юмора говорил он жене. — Для чего я учился, для чего мои знания? Все насмарку?! Вот к чему привела уравниловка! Умственный труд приравняли к физическому.
— Все это отчасти так, но твоя работа приносит тебе удовлетворение, — возражала она. — Твои детали на многих самолетах и машинах компрессорного завода, где ты подрабатываешь, и в других местах… Ты создал ценные вещи.
— Только что! — хмыкал Анатолий. — Все равно уравниловка приняла уродливые формы… И система окладов порочна. Я работаю больше и лучше многих, но получаю столько же, сколько и те, кто просто просиживает часы… Вообще идея равенства против природы. Она порочна в основе. В природе нет одинаковых существ, ни внешностью, ни способностями. И почему талантливый, трудолюбивый должен получать столько же, сколько бездарный и ленивый?! Равенство убивает инициативу. Но главное, тем, кто на собраниях кричат «ура!», им и почет, и награды, и привилегии… И что я заметил: тупица начальник выбирает себе в помощники еще более тупых, разных подхалимов, чтобы ему во всем безропотно подчинялись.
— Что же ты об этом не скажешь на собрании?
— Попробуй скажи, сразу упекут куда следует.
— Не упекут! Ты честный человек, и тебе нечего бояться… Надо уметь отстаивать свое. И не прав наш великий Толстой со своим «непротивлением злу». И религия чему учит? Терпению, смирению, возлюбить врагов своих! Тебя оскорбили, ударили по лицу, а ты подставляй другую щеку! Вот еще! Что за чушь?! Надо уметь постоять за себя. Я все больше прихожу к выводу, что православное христианство рабская религия. Не зря мой отец отрекся от Бога.
— Что и говорить, Олечка, мы живем под страхом. Нас приучили молчать; чтобы выжить, надо уметь молчать…
— Надо уметь видеть хорошее, — настаивала Ольга. — Многие не видят того, чего не хотят видеть. И потом, зло всегда будет, оно составная часть природы. Это даже хорошо, что все люди разные. Зато на фоне негодяев особенно видны порядочные люди, на фоне дураков — умные. Не отчаивайся! Вот переберемся в Москву и жизнь снова покажется прекрасной.
Беспокойная Ольга во всем любила перемены, не выносила оседлости, не могла долго ни жить, ни работать на одном месте, ей везде было тесно. Даже входя в дом, она первым делом распахивала окна (зимой форточки) — «чтобы свежий воздух бодрил». И в огороде постоянно сажала что-нибудь «экзотическое»: фасоль, баклажаны. И каждый год меняла занавески на окнах, выбрасывала старую кухонную утварь и покупала новую, и без конца переставляла мебель в комнатах — разнообразие приносило ей радость. В своем стремлении к переменам Ольга не знала покоя; она была наполнена неисчерпаемой энергией, и вот насмешка судьбы! — вся эта энергия уходила в кухню и огород; казалось, ее, «шаровую молнию», использовали всего-навсего для работы захудалого ветряка.
Ольга начала курить. Все чаще брала папиросы, усаживалась у окна и погружалась в свои мысли.
«Хорошо бы иметь комнату в Москве, — рассуждала она. — А домик на окраине еще лучше. Какой- никакой… Можно было бы снова жить на Правде, все ближе к родине».
Но наступала весна, и повседневные заботы отодвигали мечты Ольги о доме в Подмосковье. Дни расширялись, становились светлее, солнце буравило снег, двор превращался в мокрое месиво, вдоль железной дороги убирали противоснежные щиты, начинали бушевать аметьевские водопады — с высоты падали мутные потоки. Вскоре запах талого снега уступал место запаху сохнущей земли, на пригорках вылезала острая яркая трава, на ветвях набухали почки, все тише бормотали задыхающиеся водопады, а облака становились высокими и неподвижными.
Однажды, когда Анатолий пришел выпивши, Ольга, повысив голос, спросила:
— Когда это кончится? Вчера того встретил, сегодня этого. У одного — счастье, у другого — несчастье.
Анатолий попытался отшутиться:
— Не преувеличивайте, Ольга Федоровна! Не так уж часто я встречаюсь с приятелями.
