балаболы… А вот мой отец, — она достала из сумки фотографию, и ее лицо просветлело.
На фотографии был высокий прямой мужчина с бородой; в одной руке держал ружье, другую положил на голову лохматой собаки.
— Отца все уважают, — притихшим голосом сказала она, — потому что он справедливый и добрый… Он личность, в нем есть то, чего нет в других, что свойственно только ему.
Она смотрела на снимок, как на икону, и, судя по проницательному, испытующему взгляду мужчины, делала это не зря.
— А рядом с ним наш Буран. Он отважный, ни секача, ни медведя не боится. И он красивый. Видишь, какая у него длинная седая шерсть?
Она совсем перешла на «ты».
— Он однажды спас мне жизнь. Мы тогда шли на лодке по порожистому притоку. На моторе. Отец, Буран и я. Был сильный ливень, и отец соорудил на лодке навес, натянул брезент, чтобы нас не заливало. Мы шли около отвесного берега. Вдруг услышали гул и поняли: приближается обвал. Отец взял на середину реки, но мы не успели: часть берега отделилась и рухнула в воду. Лодку подкинуло, перевернуло, и она быстро погрузилась. Я оказалась в брезентовом мешке, как в ловушке. Вокруг глина, камни, представляешь? У борта была воздушная подушка, в ней я и дышала. Выход из брезента находился где-то подо мной. Я нырнула в грязь, нащупала выход, выбралась, а там камнепад, бревна плывут, ветви… Один камень попал мне в голову, и я потеряла сознание… Потом отец сказал, что меня Буран вытащил… Представляю, какие мы были, в грязи и глине, как черти, — она впервые улыбнулась.
У нее была хорошая, открытая улыбка, она по-новому осветила ее лицо. Эта внезапная улыбка выдала в амазонке женственность и добросердечие.
— Я очнулась на берегу, — продолжала она. — У нас все утонуло, а стояла осень и холод был лютый. Но у отца в кармане всегда был загашник — непромокаемый кисет со спичками. Он развел костер… В ливень это очень трудно. Представляешь, кругом потоки воды и грязи, но он нашел место под елью, уложил прутья, поджег, раздул, костер занялся, и сразу на душе как-то радостно стало… А это наш дом…
Она показала еще одну фотографию, на которой был добротный сруб с крыльцом и резными наличниками.
— У нас чистое жилье… С утра мои мужчины уходят на охоту, я навожу чистоту, готовлю — все как положено: мужчина — добытчик, женщина — хранительница очага.
— А где ваша мать?
— Умерла, — она глубоко вздохнула и убрала фотографии. — Умерла, когда я была совсем маленькой.
Ей явно не хотелось вспоминать об этом, и я пришел ей на помощь:
— У вас, наверно, зимой отлично?
— У нас зимой необыкновенно, — мечтательно произнесла она и снова улыбнулась. — Все укутано снегом, разрисовано. А морозы бывают! Вам такие и не снились. Ночью воздух так промораживается, что избы трещат. У вас здесь чуть двадцать градусов, все боятся нос на улицу показать, занятия в школе отменяют. А у нас под сорок, но ребята бегут. Даже радуются морозу… Бывает, конечно, пурга, снежная круговерть, но редко. В основном у нас тихо. Снег падает, сугробы множатся… Солнце появится над тайгой, и все расцвечивается. Необыкновенно красиво, такого нигде не увидишь.
— Да, — согласился я, окончательно решив приехать в тайгу.
По пути к общежитию она некоторое время выспрашивала о моей жизни, потом рассказывала о своей работе в школе. За разговорами я несколько раз пытался ее обнять, но она каждый раз отстранялась и смотрела на меня с каким-то монашеским укором.
Мы остановились около общежития, и она внезапно смолкла на полуслове, потом посмотрела долгим взглядом и вдруг порывисто поцеловала меня и исчезла за дверью. Я уже ничему не удивлялся.
Возвращаясь домой, я невольно сравнивал ее с другими знакомыми женщинами: она была чище, искренней, прямодушней всех.
Я пришел в кафе раньше времени. Она уже сидела за крайним столом и нетерпеливо посматривала на вход. Ее лицо было непроницаемо, но по блеску глаз я догадался — ее что-то тревожит.
— Я давно здесь, — тихо сообщила она и добавила с обескураживающей прямотой: — Из-за тебя. Сегодня ночью я поняла — ты назначен мне судьбой… Трудно представить более разных людей, но… кто знает… Я должна тебе кое-что сказать…
Она глубоко вздохнула, как бы собираясь с мыслями.
— Я завтра уезжаю… У нас с тобой сейчас нет времени на привыкание друг к другу, но знаешь, как бывает… До тебя я только два раза увлекалась… Первый раз обратила внимание на учителя в школе. Я тогда была совсем девчонка… Второй раз мне понравился один сокурсник в Иркутске, но он оказался с мелкой душой… И вдруг ты… В тебя я влюбилась… Это самая большая глупость, какую я только могла совершить в Москве… Если хочешь, поедем к нам. Поживешь у нас, если не приживешься, уедешь. Я не буду в обиде, — привела она убедительный довод.
Все это она сказала вполне осознанно. Видимо, по ее понятиям, женщина вправе первой признаваться в своих чувствах, но я-то не ожидал такого поворота и понял, что накануне принял опрометчивое решение. Я подумал, что ради нее придется изменить свою жизнь, многим пожертвовать. «Одно дело — съездить в тайгу на несколько дней, другое — поселиться там на неопределенное время», — рассуждал про себя. Я кое-куда ездил, но всегда знал, что за спиной остается Москва, и только на минуту представил, что живу в глухомани, без привычной городской сутолоки, без мельканья знакомых лиц, без кафе, где каждый вечер убивал время, и меня передернуло от озноба.
— Конечно, тебе не повезло — ты встретил однолюбку. Я собственница — хочу иметь или все или ничего… Я готова принадлежать мужчине, но чтобы быть для него единственной и чтобы наши отношения были настоящими, без всякой фальши… У нас ведь любят навечно…
После таких слов я почувствовал сильную опасность нашего сближения. И главное, она явно завышала меня, влюбилась в придуманного мужчину. Она и не догадывалась, что я намного слабее, слабее даже, чем она. Я только подумал об ответственности за все дальнейшее, и сразу меня охватило предательское беспокойство.
— Тебе у нас понравится, вот увидишь. А уж писать там есть о чем… Потом, если мы сможем жить вместе… поженимся. Я буду хорошей, верной женой…
Она уже представляла эту истинную любовь, а меня все больше парализовывала трусость.
— Оставь адрес… Я приеду, — промямлил я и отвел глаза в сторону.
То прекрасное время
Районную библиотеку на нашей окраине судьба послала мне как нельзя кстати — я готовился поступать в институт и мне предстояло прочитать немало литературы. Я набрел на читальню случайно, по пути с работы; она находилась на втором этаже жилого дома в тихом месте. При входе в читальный зал была раздевалка, чуть дальше — подсобка с книжным фондом, каталог и «кафедра» — обычный стол, где принимались и выдавались заказы читателей.
В раздевалке работала тетя Маша, низкорослая, вечно улыбающаяся старушка с поразительно маленькими руками — ее высохшие, скрюченные пальцы напоминали лапы птицы; и все лицо тети Маши, морщинистое и острое, с крохотными, как дробинки, глазами, тоже напоминало какую-то птицу. Тетя Маша ходила на работу с лохматой собачонкой, и та весь день проводила с хозяйкой в гардеробе.
— Не с кем оставить дома, — объясняла тетя Маша сотрудникам, — а одна скучает, скулит.
Завсегдатаи читатели подкармливали собачонку, выгуливали во дворе за домом.
Читальный зал представлял собой просторное помещение со стеллажами вдоль стен, на которых красовались энциклопедии, словари и периодика — журналы, газеты; столы были простыми и удобными — на каждом стояла настольная лампа и лежали стопки белых листков для заметок; а на окнах всегда благоухали живые цветы. Это был особый мир, мир тишины, где слышался только шелест бумаги, скрип перьев и авторучек, шорохи, вздохи… Маленькая, уютная библиотека казалась райским островом; райским
