ресторан, обещал «классную кухню, вина — хоть залейся, и танцы до упаду под оркестр».
К вечеру развеселая Вера Ивановна отыскала Иру на пляже, сказала, что идет с поклонником в номер и попросила «не приходить подольше» — их сестричество сразу отошло на второй план — известное дело, женская дружба до первого мужчины.
«Молотобоец» зачастил в Дом отдыха; уже через неделю они с Верой Ивановной ходили по холлу в обнимку, открыто демонстрируя свои отношения. Вера Ивановна совсем потеряла голову, в ней уже созрел обильный урожай чувств и «молотобоец» с удовольствием занимался любовным обжорством.
Теперь Вера Ивановна ежедневно просила Иру «не приходить как можно дольше»; часто греховодники отправлялись в номер сразу после обеда и уже на ходу раздевались. Эти неутомимые деяния заметили все отдыхающие и часть обслуживающего персонала.
— Вы нарушаете режим, ведете себя неподобающим образом, — заявила любовникам сестра- хозяйка, заявила с протокольной сухостью, но и явной завистью.
— Как хочу так и отдыхаю! — вызывающе ответила Вера Ивановна, осложняя ситуацию; других аргументов в свое оправдание она искать не собиралась, ей было не до того, ее переполняли возвышенные чувства, а тут какой-то режим! Но столь вызывающего ответа оказалось достаточно, чтобы зависть сестры-хозяйки перешла в злость; она ополчилась на Иру за то, что почтальонша, как соседка, «потворствует развратному поведению».
— Возможно, это любовь, а любовь это святое, — простодушно и торжественно сказала Ира. — Здесь без Божьего вмешательства не обошлось.
Злость сестры-хозяйки перешла в ярость; отыскав адрес Веры Ивановны, она послала телеграмму о «непристойном поведении преподавателя общественных наук».
Вера Ивановна давно не любила мужа, считала их вымученные отношения «продолжительной неприятностью», но она была не настолько глупа, чтобы ставить под угрозу бытовое семейное благополучие. Поэтому, возвращаясь с отдыха, уговорила Иру в случае чего изобразить правдивую ложь — сказать, что поклонник приходил к ней, а она, Вера Ивановна, вела себя безупречно.
Веня разлюбил жену еще раньше, чем она его; телеграмму он не принял близко к сердцу, и даже далеко не принял, но для показной строгости, как бы по заказу, устроил небольшой скандал, эффектно потрясая телеграммой — как вещественным доказательством неверности супруги, при этом даже произнес пару неприличных слов.
Некоторое время Вера Ивановна нервно и неубедительно оправдывалась, потом привела Иру и почти крикнула, преувеличивая свои обиженные чувства:
— Ирочка, подтверди моему муженьку, что это ты приводила поклонников! Он сам мне изменяет направо и налево, и думает — все такие. А я — святая женщина, на меня надо молиться!
Почему-то Вера Ивановна сказала про поклонников во множественном числе и Ире нечего не оставалось, как кивнуть. После этого Вера Ивановна в негодовании вышла, хлопнув дверью, давая понять, что оскорблена нелепыми подозрениями до глубины души.
Супруги оба были неплохими актерами.
Как только дверь захлопнулась, Веня мгновенно вышел из игры и подмигнул Ире.
— Все понятно, дело житейское… Наши отношения с Веруней давно не первой свежести. Так, бледные чувства… Хорошо, если она нашла любовника, перестанет беситься и ко мне приставать. Только, я думаю, она сама послала телеграмму, чтоб я поревновал, позлился… А ты молодец! Я думал, ты тихоня, а ты…
— Да, я грешница, — потупилась Ира, и для большей убедительности вдруг выпалила: — Люблю всякие романы.
Веня воспринял это как призыв к действию, обнял почтальоншу и зашептал:
— Приходи завтра днем. Моя будет на работе… Ты такая высокая, стройная…
Как я строил катер
Я всегда любил дерево: свежетесанные пахучие бревна рубленой избы, переложенные колкими клочьями пакли, заборы из горбыля, сараи из широких сукастых досок, сшитых нахлестом, распиленные чурбаки, поленницы дров, крытые толем. Мне было приятно трогать и нюхать мебель из темно-красного дерева, цвета перезрелой вишни, рассматривать изделия из клена с его прекрасной текстурой и просто держать в руках дубовые чурки, увесистые, точно чугунные отливки.
Но как строительный материал мне больше всего нравилась сосна; ее сливочная, душистая древесина, разводы с медовыми прожилками смолы; не брусок, а слоеное пирожное «наполеон». Я любил обтачивать ножом сырую сосновую баклашку, срезая длинную спираль стружки, точно шелуху картошки, или строгать сосновые рейки, прилаживать, подгонять их друг к другу, выпиливать уголки, смазывать казеиновым клеем, вгонять в мякоть рейки гвозди, высверливать гнезда под шурупы.
Чуть ли не с детства я мечтал иметь столярную мастерскую, ходил по магазинам, рассматривал инструмент, все прикидывал, что куплю, когда разбогатею. К тридцати годам, так и не разбогатев, я все же имел собственную комнату в коммунальной квартире на Светлом проезде. Я еще не был женат и, наверное, именно поэтому мне пришла в голову прекрасная идея — построить катер. У женатых мужчин полно забот, и подобные идеи им редко приходят в голову, а если и приходят, жены их рубят на корню. Как известно, у женщин стойкое дремучее суеверие к подобным идеям.
Надо сказать, что до этого я уже имел кое-какой навык в плотницком и столярном ремесле: в Казани с отцом строил сарай с сеновалом и пристройками, поставил террасу, изгородь, сколотил чулан. Так что я был не новичком в этом деле, к тому же не раз присматривался к работе мастеров по дереву и, поскольку от природы не совсем болван, кое-что уяснил. Да и нет в ремеслах чудес — есть любовь к предмету.
Здесь будет уместно выразить первые две благодарности (дальше, по ходу дела, я все больше убеждался, что постройка катера — это сплошные благодарности, причем их диапазон огромен: от легкого «спасибо» до крупных денежных вознаграждений). Прежде всего, матери за то, что от нее ко мне по наследству перешли оптимизм и взбалмошность. Отцу за то, что привил мне умение все делать своими руками, а также навыки в разных ремеслах и страсть к путешествиям. Последнее — особенно ценно. Ведь именно путешествия были конечной целью строительства.
Стоит добавить также, что эта великолепная идея втемяшилась мне в голову после многочисленных плаваний по рекам со своими друзьями. Я подумал: «Какого черта мы каждый раз ломаем головы над плавсредствами? Клянчим у местных жителей лодки, покупаем их за приличные суммы с расчетом продать в конце поездки где-нибудь в низовьях реки и каждый раз просто дарим осоловелым от счастья мальчишкам. Кому нужны плоскодонные мыльницы с верховьев какой-нибудь Чусовой на широкой акватории Камы, где в ходу добротные килевые посудины? Пробовали брать напрокат надувные лодки, но на этих дутиках при слабом течении далеко не уедешь — барахтаешься на одном месте, как оса в киселе. На них только удить рыбу или сидеть с красивой девушкой, рвать кувшинки и говорить о любви».
Вначале я сотворил катер в голове, причем начал с общего впечатления от него; и даже не от силуэта, а от следа на воде, который он оставлял. «След на воде, — рассуждал я, — самое главное. В нем все дело. Если за кормой бурные водовороты, этакое нагроможденье волн — грош цена посудине, — ее обводы никуда не годятся, она рыскает, а следовательно, и нет ходкости. Уж не говоря о красоте движения. След на воде должен быть еле различимым, всего лишь легкое волнение, будто перевитая веревка, не больше. Именно по следу судят о качестве судна, так же как и о прыгуне в воду — по количеству брызг, которые оставляет его прыжок». За моим катером виднелось очень легкое волнение, некая косичка и ровная цепочка пузырьков.
Затем я принялся за эскизы катера, перебрал бессчетное количество вариантов и все их, для наглядного сравнения, развешивал на стенах. Разглядывая свою флотилию, я вносил в эскизы существенные поправки, а некоторые для большей выразительности разрисовывал речными пейзажами, тем самым приблизил наброски к сути жизни. Я распалил фантазию не на шутку. Эскизов становилось все больше; катеру уже стало тесно на реке и он рвался на морской простор; уже появились необитаемые острова, клады… В какой-то момент я подумал, что неплохо бы устроить выставку своих произведений, но
