Город был отрезан от всего остального мира. В конце третьей недели, когда вода начала спадать, Хью Бартон и его молодая жена, угрюмо скорчившись в огромном брюхе «бьюика», ехали по затопленным дорогам, с опасностью для жизни пробирались по разрушенным мостам, чтобы наперекор стихиям вкусить радость перестоявшегося и увядшего медового месяца.
— Он будет учиться там, куда я его пошлю, или нигде, – негромко изрек Гант свое последнее слово.
Так было решено, что Юджин поступит в уииверситет штата.
Юджин не хотел поступать в университет штата.
В течение двух лет они с Маргарет Леонард строили романтические планы его дальнейшего образования. От решили, что ввиду молодости он два года проучится в университете Вандербильта (или Виргинском университете), потом будет два года заниматься в Гарварде, а затем, легкими переходами добравшись до Эдема, увенчает все годом-двумя в Оксфорде.
— Вот тогда,— сказал Джон Дорси Леонард, котерый вышивал заманчивые узоры на этой канве между глотками простокваши,— тогда, сынок, человек накопш
получает право считать себя культурным. После этого, конечно,— добавил он с щедрой небрежностью,— можно еще года два попутешествовать.
Однако Леонарды пока еще не хотели расставаты с ним.
— Ты слишком юн, мальчик,— говорила Maprapет Леонард.— Не можешь ли ты уговорить отца подождать еще год? Ты же ведь по возрасту совсем ребенок, Юджин.!
Тебе некуда торопиться.
Ее глаза темнели, пока она говорила это. Но Гант не желал ничего слушать.
— Он достаточно взрослый,— сказал он.— Когда я был в его возрасте, я уже давно зарабатывал себе на жизнь. Я старею. Скоро меня не станет. Я хочу, чтобы
он начал завоевывать репутацию прежде, чем я умру.
Он упрямо отказывался даже подумать об отсрочке! Младший сын был его последней надеждой на то, что его имя прославится на политическом поприще, которое oн так ценил. Он хотел, чтобы его сын стал великим и дальновидным государственным деятелем, членом республиканской или демократической партии. Поэтому, выбирая университет, он исходил из политических соображений и следовал совету своих сведущих в политике друзей.
— Он подготовлен,— сказал Гант,— и он поступит в университет штата. Или никуда. Образование ему там дадут не хуже, чем в любом другом месте. А кроме того, он на всю жизнь заведет полезные знакомства.— Он бросил на сына взгляд, полный горькой укоризны.— Мало кому из твоих сверстников представляется подобная возможность,— сказал он. — И ты должен быть благодарен, а не воротить нос. Попомни мои слова, настанет день, когда ты скажешь мне спасибо за то, что я послал тебя именно туда. Я уже сказал: ты будешь учиться там, куда я тебя пошлю, или нигде.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
XXVIII
Юджину еще не исполнилось шестнадцати, когда его отправили в университет. В нем тогда было шесть футов три дюйма роста, а весил он примерно сто тридцать фунтов. Он почти никогда не болел, но быстрый рост истощал его силы; буйная умственная и физическая энергия, которой он был полон, беспощадно пожирала его, доводя до изнеможения. Он быстро уставал. Когда он уехал, он был еще ребенком — ребенком, который видел много горя и зла, но остался верным высокому идеалу. Под защитой крепостных стен великого города его фантазии его язык научился язвить, губы – насмешливо улыбаться, но жесткий скребок мира не оставил следов на его тайной жизни. Снова и снова он увязал в серой трясине реальных фактов. Его беспощадные глаза улавливали смысл любого жеста, переполненное ожесточенное сердце жгло его, как раскаленный железный брусок, но вся эта суровая мудрость таяла в жаре воображения. Когда он размышлял, он не был ребенком, но он был ребенком, когда мечтал,— и властвовали в нем ребенок и мечтатель. Возможно, он принадлежал к более древней и простой человеческой расе – к мифотворцам. Для него солнце было величественным светильником, зажженным, чтобы озарять его подвиг. Он верил в доблестные героические жизни. Он верил в хрупкие цветы нежности и кротости, которых ему не довелось познать. Он верил в красоту и порядок и надеялся, что сумеет подчинить их могуществу гнетущий хаос своей жизни. Он верил в любовь, и в доброту, и в светлую прелесть женщин. Он верил в мужество и надеялся, подобно Сократу, не сделать ничего бесчестного или мелкого в час опасности. Он упивался своей юностью, он верил, что никогда не умрет.
Четыре года спустя, когда он, так и не став подростком, окончил университет, на его губах горел поцелуй любви и смерти, и он все еще был ребенком.
Когда наконец стало ясно, что решение Ганта бесповоротно, Маргарет Леонард сказала негромко:
— Ну что ж, иди своим путем, мальчик. Иди своим путем. Да благословит тебя бог.
Она поглядела на его тонкую долговязую фигуру и увлажнившимися глазами повернулась к Джону Дорси Леонарду:
— Помнишь мальчугана в коротких штанишках, который пришел к нам четыре года назад? Ты можешь этому поверить?
Джон Дорси Леонард засмеялся негромко, с мягким утомленным облегчением.
— Да, действительно,— сказал он.
Когда Маргарет снова повернулась к Юджину, ее лос, тихий и нежный, вдруг исполнился страсти, какой еще никогда в нем не слышал.
— Ты уносишь с собой часть нашего сердца, мальчик. Знаешь ли ты это?
Она ласково взяла его дрожащую руку в свои худые пальцы. Он опустил голову и крепко зажмурил глаза.
— Юджин,— продолжала она,— мы не могли бы любить тебя больше, будь ты нашим сыном. Мы хотели оставить тебя у себя еще на один год, но раз это невозможно, мы расстаемся с тобой, возлагая на тебя большие надежды. Ты очень хороший. В тебе нет ни частицы дурного. На тебе почиет благодать светлого гения. Бог да благословит тебя: весь мир перед тобой.
Эти проникновенные слова любви и гордости музыкой отдались в его сердце, неся с собой яркие картины торжества и пронзая его стыдом за тайные желания. Любовь открывала перед ним двери, но его душа, запятнанная прахом и грехом, отшатнулась.
Он вырвал у нее свою руку и с полузадушенным звериным воплем схватился за горло.
– Я не могу! — задыхался он.— Вы не должны думать…— Он не мог продолжать; его жизнь слепо искала вход в исповедальню.
Позднее, когда он ушел, ее легкий поцелуй, первый за все их знакомство, жег его щеку, как огненное кольцо.
В то лето он еще больше сблизился с Беном. Они жили в одной комнате на Вудсон-стрит. Люк после свадьбы Хелен вернулся в Питтсбург на завод Вестингауза.
Гант по-прежнему занимал гостиную, а остальной дом он сдал бойкой седой вдове сорока лет. Она прекраснo ухаживала за ними всеми, но Бена обслуживала с особой нежностью. По вечерам Юджин натыкался на них на прохладной веранде под спеющими гроздьями винограда, слышал негромкий голос брата, его смех, видел, как красный огонек его сигареты описывает медленную дугу.
Самый тихий стал еще тише и сдержанней, чем прежде: он проходил по дому, яростно хмурясь. С Элизой он говорил кратко, с презрительной горечью; к Ганту не обращался вовсе. Они никогда не разговаривали друг с другом. Их взгляды никогда не встречались. Великий стыд отца и сына,— эта тайна, более непостижимая, чем материнство и жизнь, этот таинственный стыд, смыкающий губы, мужчин и таящийся в их сердцах, засиял их молчать.
Но с Юджином Бен говорил свободнее, чем прежде. Когда они по вечерам, лежа в постели, читали и курили перед сном, вся боль, вся горечь жизни Бенджамина Гант вырывалась в бурных обличениях. Он
