свою очередь не на шутку завидовал славе своего брата-пожарного.
Видимо по наследству, и на меня однажды нахлынула эта проклятая зависть. Вначале это странное чувство не очень мучило меня, вселяло лишь беспокойство и раздражение. Я завидовал Генке, у которого были длинные руки. «Эх, мне бы такие руки, как у Генки, — думал я. — Уж я бы знал чем заняться. Длинными руками можно до всего достать. Свисают, например, из какого-нибудь сада яблоки, другим надо палку, чтобы их сбить, а длинной рукой — раз! Только протянул, и яблоко твое. Да что там яблоки! Все можно достать. С такими руками не пропадешь. Только Генка, дуралей, не догадывается об этом. Он увлечен волейболом — с утра до вечера знай себе по мячу лупит».
А ноги я хотел иметь Венькины. Он бегал как ветер, от всех мог убежать. «Нарву яблок и дам тягу. Попробуй догони!» — мечтал я и посмеивался над Венькой, который ходил на стадион, носился там как угорелый по дорожке. Я называл его «чемпионом мира по бегу среди старушек».
Еще я хотел иметь такие уши, как у Филиппа — большие, музыкальные. Будь у меня такие уши, я уж, конечно, первым заслышал бы сторожа в саду и дал бы драпака. Но Филипп и не подозревал о своих возможностях. Он занимался музыкой — без конца пиликал на скрипке.
«А голову неплохо иметь бы Петькину, — рассуждал я. — Петька, чудак, делает разные самокаты, а ведь с его смекалистой головой ничего не стоит смастерить какую-нибудь заводную машинку для сбора ягод. Пустил ее в малинник; она раз-раз, пособирала все ягоды, подъехала к тебе и ссыпала в карман».
Целыми днями я ходил взад-вперед по улице и всем завидовал. Все представлял, что сделал бы на месте своих приятелей. Обычно меня сопровождало штук пять дворовых собак; они по утрам поджидали меня у дома. Известное дело — дворняги любят тех, у кого полно свободного времени — всегда можно затеять какую-нибудь игру, осмотреть разные закутки, просто повозиться, что я и делал со своими лохматыми приятелями. Собакам же я доверял и свои сокровенные мысли о зависти. И они меня понимали. По-моему даже ухмылялись, когда мы встречали Генку, Веньку, Филиппа или Петьку.
Как-то прогуливаюсь с собаками, вдруг подходит весь взъерошенный Петька.
— Ты чего это все ходишь надутый? — спрашивает. — И все у заборов?
— Так, — говорю. — Смотрю. Думаю.
— Чего смотришь? Над чем думаешь?
— Да так…
— Завидую тебе! — вздохнул Петька. — Мне бы твое свободное время! Я бы многоместный самокат построил! Всем двором отправились бы в путешествие!..
— Все тебя в даль тянет, — хмыкнул я. — А между прочим, и здесь полно интересного. Совсем рядом, — я широко обвел рукой наши дома, сады и палисадники. Этим жестом я приглашал Петьку заняться конкретными делами, как подобает настоящему мужчине, а не какому-то мечтателю, который болтается в облаках. Но Петька не понял моего жеста, обиделся и отошел.
Осенью меня вдруг стала мучить зависть другого рода. Более серьезная, что ли. Эта зависть, словно яд, разъедала всю мою душу. Я завидовал Кольке, у которого была кожаная полевая сумка со множеством отделений. Завидовал Косте — его отец имел мотоцикл. По воскресеньям Костя с отцом отправлялись на рыбалку, и когда они мчали на сверкающей никелем машине, я прямо стонал от зависти.
В школе я завидовал отличнику Вадьке — ему все давалось так легко! Я корпел над учебниками, зубрил, делал шпаргалки, а он — только откроет страницу — уже все знает. Пятерка ему обеспечена!
Но совершенно особую зависть я испытывал, когда встречался с Надькой, той рыжей девчонкой, которой неудачно связал кофту. Эта зависть просто сжигала меня. Надька постоянно улыбалась; улыбка никогда не сходила с ее лица; по-моему, она улыбалась даже во сне. Обычно идет по улице, пританцовывая, что-то напевает, всем приветливо улыбается, со всеми здоровается по три раза на дню. От нее только и слышалось:
— Гена замечательно играет в волейбол. Я так люблю эту игру, — и расплывается в улыбке.
Или:
— Филипп — настоящий талант! Я так люблю музыку, — и пропоет что-нибудь и засмеется, да так, что зазвенит в ушах.
А уж Петьку она вообще считала гением; говорила, что на его самокате готова ехать хоть куда, и что вообще больше всего на свете любит путешествовать. И так постоянно: «это люблю и то люблю». И как не разрывалось ее сердце от такой огромной любви?! Меня прямо бесило ее любвеобилие и веселость.
Взрослые называли Надьку «девочкой с золотым характером»; ребята к ней так и липли — все хотели дружить с ней. От этого внутри меня прямо-таки бушевал завистливый пожар.
У меня с Надькой были сложные отношения. Как не встречу ее — хохочет мне прямо в лицо:
— Это твои телохранители? — кивнет на собак, которые плетутся за мной. — Вот просто интересно, от кого они тебя охраняют? — Потом посмотрит на меня как-то таинственно и добавит:
— Я так люблю собак, но почему они за мной не ходят? Только за тобой. Чем ты их заманиваешь?
— Ничем! — как я мог ей объяснить, что у меня с собаками много общего и что мы вообще понимаем друг друга с полуслова и с полулая. Именно с полулая — ведь я изучил и собачий язык.
Каждый раз после разговора с Надькой, я чувствовал — моя зависть переходит в злость. Из-за этой хохотушки Надьки я нервничал не на шутку.
Однажды при встрече Надька посмотрела на меня особенно таинственно и сказала без всякого хохота, только с легкой улыбкой:
— Завидую тебе! Все собаки к тебе тянутся. Наверно, ты хороший… Животные чувствуют людей…
Я хмыкнул — мне-то это было давно ясно.
— Завтра мама купит собаку, — продолжала Надька. — Поможешь мне ее воспитывать?
Надьке купили маленькую полупородистую собачонку пепельного цвета; ее назвали Ютой. Я, как специалист, подробно объяснил Надьке, чем кормить собаку, когда выгуливать, какие отдавать команды. Надька слушала предельно внимательно, при этом смотрела мне прямо в глаза и улыбалась.
Теперь мы с Надькой гуляли вместе: она с Ютой, а я со своими дворнягами. Как-то незаметно моя злость к Надьке уступила место совершенно другому чувству, еще более жгучему. От этого непонятного чувства я потерял сон, и только и ждал, когда мы отправимся на прогулку. Я по-прежнему завидовал жизнерадостности Надьки, но это уже была совсем другая зависть. Я завидовал ей как-то по-хорошему. Скорее, это даже была не зависть, а желание стать таким, как она.
Все чаще рядом с Надькой я тоже улыбался. Непроизвольно. Да и как было не улыбаться, если она то и дело восклицала:
— Смотри, как воробьишки купаются в пыли! Я их так люблю! Такие отважные птички — не улетают на юг, остаются с нами зимовать! Ну скажи, разве их можно не любить?!
Гуляя с Надькой, я начисто забыл все достоинства Генки, Веньки, Филиппа и Петьки; выбросил из головы полевую сумку Кольки, Вадькины пятерки и даже мотоцикл Костиного отца. Больше того, теперь я был уверен — все достоинства ребят, их способности и богатства — чепуха в сравнении с моими немыслимыми достоинствами. Какими — я не знал, но не зря же Надька проводила со мной все дни напролет?!
Теперь, когда мы с Надькой гуляли в компании собак, ребята кусали губы от зависти. Надька это не замечала, но я-то видел прекрасно. Чтобы ребят заело еще больше, я нарочно широко улыбался, а иногда и насвистывал что-нибудь веселое.
Чудеса, да и только!
В комнате у моей бабушки висела икона. По вечерам бабушка молилась и просила Бога послать здоровье всем родственникам, особенно мне, который, по ее мнению, был самым слабым.
— Бог все может, — говорила бабушка.
— Если он может все, почему ты не попросишь, чтобы он прислал нам денег? — спрашивал я, озабоченный тем, что наша семья жила в постоянной нужде.
