У моста я взошел на скрипучие пружинистые доски, перегнулся через перила и впервые передо мной не появилось никаких точек. Перемахнув через перила, я оттолкнулся и спланировал на отмель. Это уже было для меня пустяком.
Вбежав на обрыв, я влез на самую высокую иву, покачался на гибких ветвях, потом спрыгнул вниз и, точно на парашюте, мягко сел в траву.
У дома я влез на сарай, сделал несколько шагов по крыше и… облетев весь двор на глазах у потрясенных ребят, приземлился у своего крыльца.
СОЛНЕЧНАЯ СТОРОНА УЛИЦЫ
Я знал только трех людей, которые на вопрос «как дела?» всегда поднимали большой палец. Первым был столяр дядя Матвей. Его мастерская находилась в подвале нашего дома; к ней вела скрипучая деревянная лестница со стертыми ступенями; из подвала пахло столярным клеем и свежей стружкой. В мастерской было небольшое продолговатое окно, но, каким-то загадочным образом, даже в пасмурные дни в ней было светло, а уж в солнечные — ее просто затопляли ослепительные волны, и, казалось, в них плавали верстак, рубанок, деревянный молоток и спирали стружек, и сам дядя Матвей — он работал и улыбался тайным мыслям.
Дядю Матвея называли Мастером, и этим высоким званием его наградили не случайно — он реставрировал, «оживлял» старинную мебель с инкрустациями и резьбой, и вкладывал в работу недюжинную любовь к дереву. Глядя, как он подбирает, прилаживает друг к другу куски «благородной» древесины, как зашкуривает их, покрывает лаком, полирует, я сильно завидовал ему и мечтал стать таким же мастером краснодеревщиком, когда вырасту.
Вторым был матрос на Соловецких островах. Он сказал мне как-то:
— Быть счастливым просто — не надо желать, чего нельзя получить.
Я-то знал — с этим никогда не соглашусь и усмехался: — Попробуй не желать! Но матрос был по- своему счастлив; он побывал во многих странах, вечно находился в пути, но не хотел менять свои скитания на городскую жизнь в «коробке».
Третьим был мой отец.
Я любил катить железное колесо каталкой или идти вдоль забора и палкой трещать по рейкам. Любил грызть сосульки, играть в ножички и кричать в пустой бочке. Любил стручки гороха, семечки от тыквы и, когда жарко, любил залезать в ручей — становилось прохладно и спокойно. Любил полевую сумку, потому что в ней много отделений, любил подставить ладонь под струю воды из колонки и брызгать. Любил свистеть, засунув в рот пальцы и любил мандарины — они пахли Новым годом (их продавали только перед зимним праздником).
Еще я любил вертеть на полу раскрытый зонт, как юлу, любил гудеть в водосточную трубу и смотреть, как пыхтит каток, разглаживая асфальт. Любил пыльные чердаки с косыми лучами солнца и любил слушать шум дождя по крыше — казалось, там расплясались какие-то беспечные танцоры.
Еще любил стрелять косточками от вишни и палкой с пластилином доставать монеты из фонтана. И любил подавать инструмент дяде Матвею, когда он работал. И любил всех дворовых собак… И, конечно, любил свою мать… Но особенно любил отца — горячо, безудержно.
Отец постоянно ездил в командировки — то на один завод, то на другой; все время мы с матерью его провожали и встречали. Зато, когда он бывал дома, наступал праздник. Я просыпался от смеха в комнатах, отец шагал взад-вперед, что-то рассказывал матери, смеялся и пел… Он всегда был в приподнятом настроении. Наверное, иногда ему становилось плоховато и наверняка он иногда грустил, но этого никто не видел. Поэтому все считали отца счастливцем. И он так считал тоже.
— Я, в самом деле, счастливый, — говорил мне. — Не потому, что во всем везет. Нет! Просто я знаю, чего хочу, и люблю свою работу, и у меня есть надежные, преданные друзья, и есть мама, и ты…
Меня-то отец любил больше всех, я знаю точно. Даже «любил» — не то слово. Отец просто не мог жить без меня, а я без него — и подавно.
Когда отец возвращался из командировки, мы с ним не расставались ни на минуту: играли в чехарду, строили в ручье запруду и пускали бумажные корабли; или гоняли в футбол или запускали змея и посылали к нему «письма». Или усаживались на диван, отец обнимал меня и рассказывал захватывающие истории. Он знал их огромное множество, ведь столько ездил по разным местам!
Все свое детство я ждал отца. И всю свою юность. С отцом было легко, интересно и весело; он сразу ставил все на свои места и заражал меня оптимизмом. И сразу неудач становилось меньше, а те, которые и были, казались мелкими, чепухой.
Я и теперь жду отца, хотя его уже давно нет.
Мы жили в коммуналке — занимали тесную комнату, заставленную расшатанной мебелью.
— Господи, когда у нас будет просторная комната, хорошая мебель? — вздыхала мать.
— Будет! — отзывался отец, поправляя очки. — Когда я заработаю много денег. А вообще, деньги — это необходимость, далеко не главная в жизни. Нельзя же, к примеру, купить молодость, любовь, дружбу! — как бы закрывая тему нашего неблагополучия, отец обводил комнату рукой. — И потом, у нас и сейчас неплохо. Полно света. А свет — главное в комнате. У нас свет мягкий, спокойный, он способствует творчеству, — отец подмигивал мне, давая понять, что мы-то с ним живем высшими понятиями, а не какими-то там мелочными заботами.
Наш дом был старый, с облупившейся штукатуркой и поломанными дверьми. Ничего примечательного в доме не было, за исключением черного хода и пожарной лестницы, с которой открывался вполне примечательный вид на Москва-реку. Зато у нас был колоритный двор: выбитый «пятак» — площадка футболистов, стол — для любителей сразиться в шахматы и домино, и в тени, под деревьями, где всегда пузырилось выстиранное свежепахнущее белье прачки тети Зины, — скамья, на которой обсуждались дворовые, городские и всемирные новости. Плюс ко всему, двор украшали цветы в горшках и эмалированные ведра; цветы выносили под летнее солнце, в ведра женщины собирали дождевую воду, чтобы лучше промывать волосы.
В каждом дворе мальчишки имеют прозвища; в нашем они были и у взрослых. Так столяра дядю Матвея звали Мастером, тетю Зину, которая носила бело-розовую кофту — Пирожным. Моего отца нарекли Астрономом (некоторые, малосведующие, называли Звездочетом, и отцу не раз приходилось объяснять разницу между первым и вторым).
На чердаке нашего дома отец соорудил что-то вроде телескопа — картонную трубу с линзами от очков; труба слабо, но все-таки увеличивала ночные светила. С наступлением темноты отец часто наблюдал за звездами, при этом, что-то записывал в тетрадь. Как-то сказал мне:
— Сегодня увидим редкое явление! Комету!
За ужином он был необычно взволнован, то и дело снимал и протирал очки.
— Комета — это тебе не фунт изюма съесть! — подмигивал мне. — Это не каждому удается увидеть. Можно прожить целую жизнь, но так и не увидеть ни одной кометы.
Когда стемнело, мы забрались на чердак; отец долго наводил трубу на небо и бормотал:
— Созвездие Весов, Рака, Лебедя…
Наконец воскликнул:
— Вот она, смотри!
Я приник к трубе — все черным черно.
— Ничего не вижу, — говорю.
— Как не видишь? — нахмурился отец и посмотрел сам. — Эх ты. А это что?! — он подтолкнул меня к телескопу.
На этот раз я разглядел маленькую светящуюся точку.
