встречи» были «более продолжительными по времени» и приобрели «красивое звучание».
Позднее мать говорила:
— Конечно, они часто выпивали, и я побаивалась, как бы это не превратилось в привычку, но они были такие очаровательные пьяницы.
Мать никогда не ругала отца за выпивки. Она и сама была не прочь выпить хорошего ликера. К тому же, вполне справедливо считала, что мужчина после трудовой недели вправе снять напряжение. Поразительно другое — мать всегда безошибочно определяла сколько именно отец выпил. Это были смешные сцены. Отец приходил домой и улыбался, чуть больше, чем всегда; обнимал мать, боксировал со мной; чуть громче обычного смеялся, доставал трубу и проигрывал обе свои мелодии.
— Сколько же сегодня вы, Анатолий Владимирович, выпили, признавайтесь?! — усмехалась мать.
— Всего ничего. Микроскопическую дозу, каких-то пятьдесят грамм и кружку пива, — безвинно откликался отец.
— Позвольте вам не поверить. Чувствую — больше.
— Семьдесят грамм и кружку пива, — нарочито серьезно произносил отец.
— Неправда! — усмехалась мать.
— Неправда, полностью согласен. Докладываю вам, Ольга Федоровна, совершенно откровенно — сто грамм и кружку пива.
— Сто пятьдесят грамм и две кружки пива, — объявляла мать и, как всегда, попадала в точку.
— Я поражен! — отец разводил руки. — Просто поражен, Ольга Федоровна! Нет и тени сомнения, вы наблюдали за мной, точнее — незримо присутствовали в нашей компании.
— Обычная женская интуиция, — скромно поясняла мать и, в подтверждение своих слов, перечисляла, чем отец и его друзья закусывали.
То прекрасное время оказалось коротким. Вскоре началась война.
Город помрачнел: над домами повисли «колбасы» — воздушные заграждения, на площадях появились металлические «ежи», в нашем дворе расположился зенитный расчет; комендант района издал приказ: замаскировать окна и сдать радиоприемники. Случалось, с наступлением темноты, выли сирены, по небу шарили прожекторы и мы бежали в бомбоубежище или в метро.
Завод, на котором работал отец, эвакуировали в Казань. Целый месяц мы ехали в вагоне-«телятнике»; назад убегали лесные массивы, поля, унылые деревни на косогорах. По несколько дней товарняк простаивал на запасных путях, пропуская воинские эшелоны, спешившие на запад; в вагонах солдаты играли на гармошках, распевали песни, кричали нам, что вернуться с победой!
Нас поселили в общежитии на окраине, где трамвай делал петлю, и дальше начинались красноглинистые овраги. На окраине разбегались полосы окученной картошки с бело-голубыми венчиками вьюна, тикали кузнечики; было солнечно и тихо, местные жители спокойно работали в огородах, и я подумал: «Может, здесь еще не знают о войне?» Но Вовка, старожил общежития, сообщил мне, что в соседние дома уже пришли две «похоронки» и «там сильно кричали женщины».
Красноглинистые овраги выглядели впечатляюще: огромные, с подтеками и осыпями; в некоторых зияли трещины — мы называли их пещерами. Около пещер играли в войну — кидали друг в друга комья глины или колючки репейника; в кого попадет «пуля», тот убит. Обычно делились на два войска: наших и немцев. Быть немцем никто не хотел, и приходилось кидать жребий. Но и после жребия «немцы» играли без особого энтузиазма, часто сдавались в плен, и игра заканчивалась полной победой «наших», без единой потери.
Основным местом действия в общежитии была кухня — помещение с умывальными раковинами и печками «буржуйками». На кухне женщины готовили еду, стирали, сушили обувь; мужчины по вечерам курили, обсуждали последние новости с фронта.
Вовка с матерью, тетей Машей и младшей сестрой Катькой жили в первой комнате. Из их двери пахло сухарями и кислыми щами. Вовкин отец был на фронте; его фотография висела на стене комнаты: светловолосый летчик в комбинезоне с планшеткой в руках. Каждый раз, когда тетя Маша смотрела на эту фотографию, ее подбородок начинал дрожать и она отворачивалась, чтобы дети не видели ее слез.
До войны тетя Маша работала швеей-надомницей, но в эвакуации, на заводе освоила мужскую профессию — токаря. Вовка хвастался:
— У нее на рабочем месте стоит флажок передовика.
С работы тетя Маша спешила в детсад Катьки и там еще подрабатывала уборщицей.
— Маша необыкновенная женщина, — говорила мать отцу. — Я поражаюсь, как она все выдерживает.
— Да, безусловно, она героическая женщина, — соглашался отец. — И не шумная, не то, что некоторые. И на заводе совершенно справедливо считается мастером высокого класса. Без преувеличений, она художник по металлу.
Во второй комнате жили Артем и его мать, тетя Валя. Из их комнаты пахло солеными огурцами и лекарствами. Тетя Валя работала истопником в котельной, постоянно ходила в угольной пыли, от тяжелой работы часто болела. Артем — стриженный, с металлическим зубом верзила, второй год ходил в пятый класс; засунет учебник под ремень, закурит «чинарик» и идет, но не в школу, а к кинотеатру «Авангард»; там околачивался до вечера, «подрабатывал» — попросту спекулировал билетами с дружками, тоже прогульщиками; по слухам среди них были и карманники. Эти дружки всячески восхваляли Артема, заискивали перед ним и величали Вождем, на что мой отец усмехался:
— Гулливер среди лилипутов… Вся их компания катиться в пропасть, ибо, кто не учится, станет примитивным до безобразия, шумным человеком. Они позорят своих отцов.
Но Артем позорил не отца, а отчима, который служил на флоте. Отец Артема бросил семью, но вскоре Артем сам выбрал матери второго мужа. У тети Вали появилось два ухажера: один торговец, второй моряк. Она спросила у сына:
— Какой отец тебе нужен?
Артем выбрал моряка.
К нам, малолеткам, Артем относился насмешливо, при случае щелкал по лбу, но в дни «приличного заработка», играл с нами в футбол, правда, и тогда выпячивался, кичился своим мастерством.
В третьей комнате жили Гусинские. Из их комнаты пахло жареной картошкой, мясом и киселем. Гусинский работал завхозом. Толстяк (по прозвищу Баобаб), с глазами навыкате, как у мороженой рыбы, он обладал ничтожными человеческими качествами; держал в голове цены на все товары, знал где что повыгодней можно перепродать и, пользуясь бедственным положением соседей, скупал у них вещи за бесценок. Тетя Маша продала ему швейную машинку, тетя Валя и моя мать — одежду и посуду, мой отец — трубу. Ходил слух, что Гусинский «увильнул» от армии. Гусинская, как нельзя лучше, оправдывала свою фамилию: толстая и неуклюжая, при ходьбе переваливалась, словно гусыня; у нее были пальцы как сосиски, а глаза маленькие — этакие дробинки.
Мы с Вовкой на двоих имели самокат, шахматы из катушек и стреляные гильзы, которые нашли на свалке, а Витька Гусинский, наш сверстник (по кличке Гусь), имел полевую сумку, перочинный ножик с семью предметами и набор цветных карандашей.
Из четвертой комнаты пахло парфюмерией. В нее позже всех въехали ярко накрашенная женщина с пышной прической и остроносая девчонка. Женщину звали тетя Леля, девчонку — Настя. Тетя Леля работала машинисткой, ходила в облаке духов, поминутно доставала расческу, и причесывалась. Первое время тетя Леля редко отпускала Настю во двор, говорила «там мальчишки отвратительного поведения», но все же Настя успела нам сообщить, что ее отец — майор, командует артиллерией, а сама она хочет стать танцовщицей.
Иногда к тете Леле приходил высокий мужчина с усами; тогда в их комнате играл патефон — всегда одну и ту же пластинку: «Мы на лодочке катались». От этой мелодии тетя Леля, по ее словам, получала «море удовольствия» и часто распевала «лодочку» на кухне — она считала, что у нее «неповторимый голос». Когда приходил мужчина с усами, тетя Леля разрешала Насте гулять до позднего вечера.
— Усатый подарил мне куклу, но я его все равно не люблю, — призналась нам Настя. — Он говорит маме: «Война войной, а молодость угасает и нельзя быть монашкой». Противный!.. И мама с ним какая-то не такая… Расставляет вазочки, бантики, говорит «для отрады». Противно! И почему его не прогонит? Из-за
