только сила и ловкость, но и смекалка. Да, такая тонкость. А ее, смекалки то есть, смею вас уверить, мне не занимать. Во-первых, не забывайте, я инженер и кое-что смыслю в стратегии и тактике. Во-вторых, я ориентируюсь в лесу, как садовник в оранжерее. В третьих, у меня не слабый дух, а это много значит. В четвертых… впрочем, что я!.. В общем, вам не придется за меня краснеть…
Отца зачислили в пехоту. Узнав об этом, я жутко расстроился. У Вовки отец был летчик, у Насти — майор-артиллерист, отчим Артема — моряк. А мой отец всего-навсего пехотинец. Да еще рядовой! Было ужасно обидно за отца, но он меня быстро успокоил.
— Пойми! — сказал, широко улыбнувшись. — Летчики, артиллеристы только наносят удары по врагу, а пехота непосредственно с ним сражается. Лицом к лицу. Пехота — самая главная в армии, можно сказать — основная деталь в конструкции.
Понятно, после этих слов я стал гордиться отцом не меньше, чем Вовка и Настя своими отцами.
За ужином отец приободрял нас с матерью как мог, говорил, что скоро в войне наступит перелом, потому что его завод начинает выпускать «летающий танк» — самолет, от которого «немцам достанется».
— Ну, а чтобы солдат хорошо воевал, у него должно быть спокойно на душе за семью. А для этого надо что? Чтобы в семье все было хорошо. Чтобы наша мама не расстраивалась, берегла свою драгоценную душу, а наш сын хорошо учился… А с яхтой придется повременить. Отложим строительство до окончания войны, до моего возвращения.
Проводы были такими же, как всегда, когда отец уезжал в командировку, только у матери в глазах стояли слезы. А на следующий день исчезла Альма. Я обошел все подворотни, но ее нигде не было — казалось, убежала на войну вслед за отцом.
Школой служила большая изба с русской печью (в настоящей школе располагался госпиталь). Тетрадей не было, писали на оберточной бумаге; один учебник выдавали на троих; тем не менее, в желании учиться мы давали сто очков вперед теперешним ученикам, а на внеклассные занятия, когда делали подарки бойцами, шли как на трудовой фронт: девчонки шили кисеты, мальчишки сколачивали ящики для посылок.
После школы катались на «колбасе» трамваев, гоняли «мяч» — шапку-ушанку, набитую газетами, играли в «расшибалку» — переворачивали монеты битой, и в «махнушку» — подкидывали ногой кусок меха со свинцовым грузом. Но больше всего играли в «ножички». Очерчивали круг на земле, делили его пополам и поочередно кидали напильник во владения соперника. Воткнется напильник — отсекаешь кусок земли; потом еще кидаешь — и так, пока напильник не упадет. Когда у соперника остается совсем крохотный клочок, на котором нельзя устоять, завоеватель обязан выделить землю и отдать напильник, чтобы соперник попытался расширить свой надел. «Ножички» — самая благородная игра по отношению к сопернику и возможности отыграться.
Однажды, когда мы с Вовкой неистово резались в «ножички», к нам подошла моя мать.
— Рядом с заводом есть детдом, в нем детишки, у которых родители пропали без вести. Там скучно, и игрушек нет. Что если устроить им какое-нибудь представление? Подумайте! Вот радость-то была б малышам!
Пока мы с Вовкой ломали голову, как повеселить ребят, Настя придумала замечательную вещь — поставить спектакль «Золотой ключик». К спектаклю готовились основательно: вырезали из картона декорации, из тряпок и газет шили костюмы, а уж роли учили — усердней, чем уроки. Вовка взял себе роль Буратино, Настя — Мальвины, я репетировал кота Базилио и одновременно Карабаса-Барабаса.
Спектакль смотрел весь детдом и детвора из соседних домов. Во время действия малыши кричали, подсказывали Буратино (Вовке), где Карабас (я): «Он сзади!» или: «Он за деревом!». А когда я хриплым голосом объявил, что «поймаю негодного Буратино!», один шкет выстрелил в меня из рогатки.
После спектакля нас долго не отпускали, нахваливали. Но самую лучшую похвалу я услышал от Насти по пути к общежитию.
— Ты играл лучше всех. Ты был вылитый кровожадный Карабас. Видел, в тебя даже стреляли?!
До этого я часто влюблялся в девчонок; обычно моя любовь длилась день-два — как только замечал, что девчонка не желает мне подчиняться или не хочет играть в «ножички», мои сложные чувства моментально улетучивались. После того, как Настя похвалила меня, я влюбился в очередной раз.
Кроме мальчишеских игр, вроде «расшибалки», у нас были «интеллигентные» игры с девчонками: «замри» и «колдунчики». От бедности мы спорили не на что-нибудь, а на «замри». То есть выигравший спор в любой момент мог крикнуть тебе: «Замри!». И ты должен был остановиться и не двигаться, пока он великодушно не скажет: «Отомри!».
В «Колдунчиках» выбирали «колдуна» и «волшебника», потом считали до трех и все разбегались в пределах двора. Догонит тебя «колдун», дотронется — ты заколдован. Стой с вытянутыми руками, жди пока «волшебник» не расколдует.
Когда мы играли в «колдунчики», я нарочно не расколдовывал Настю первой. «Вот еще! — думал. — Буду проявлять нежность. Она, конечно, мне нравится, но не настолько, чтобы это показывать перед всеми. Что ребята подумают?» Настя, наоборот, без всякого стеснения, открыто старалась расколдовать меня первым и ни разу не воспользовалась своим правом на «замри». Она явно выделяла меня из общего мальчишеского клана — правда, только во время игры. Но однажды, после школы, подошла и сказала заговорщическим голосом:
— Пойдем за общежитие, что-то тебе скажу!
Пришли мы на черный ход общежития, сели на холодные каменные ступени, и Настя торопливо проговорила:
— Давай ты будешь король, а я королева. А это все будет наше королевство, — она обвела рукой булыжники и кусты лебеды.
— А что мы будем делать? — спросил я и замер.
— Любить друг друга, — тихо произнесла Настя.
Я растерялся: меня охватили и трусость и любопытство. Я был не против любви — как можно быть против, когда уже во всю тянет к девчонкам? Эту самую любовь я представлял таинственной сверхдружбой. Думал, в любви девчонка должна во всем мне подчиняться, ловить каждое мое слово, восхищаться мной. Ну, и, само собой, принимать участие в моих делах — короче, быть приложением ко мне.
Пока я пребывал в растерянности, Настя приблизилась ко мне и прошептала:
— Ты согласен?
Я непроизвольно кивнул.
— Все! — Настя встала. — Теперь у нас с тобой есть тайна. Теперь ты должен заботиться обо мне и защищать меня.
— Лучше я буду править, — неуверенно вставил я.
— Нет, — решительно сказала королева. — Править ты будешь потом, а сейчас должен выполнять все мои желания, ведь я королева. Ты должен построить замок и устроить в нем залы. И приносить мне разные подарки, и развлекать меня, и надевать мне туфли. Должен все время смотреть на меня и угадывать мои желания.
Я смутно понимал, что тараторила моя королева. Это было что-то неуловимое и загадочное, но королева говорила так настойчиво, что мне ничего не оставалось, как уступить ей. Я натаскал камней и огородил черный ход, обозначил «залы». Я рвал для королевы цветы, снимал и надевал ее сандалии, бегал домой за фантиками. С каждой минутой у меня появлялись новые обязанности. Все управление королевством властолюбивая королева взяла в свои руки. Я только ей помогал: подавал что-нибудь или держал. А требования королевы все возрастали.
Это было какое-то колдовство, я ничего не мог с собой поделать — совершенно потерял волю. Только к вечеру, когда то ли устал, то ли, наконец, взбунтовалось мое самолюбие, собрался с духом и объявил, что мне надоела эта дурацкая игра, и предложил королеве сразиться в «ножички». Но моя королева скорчила презрительную гримасу.
— Ну и не надо, не играй! — фыркнула и ушла, задрав нос.
В тот день я впервые понял, что каждая, даже самая маленькая, любовь — еще всегда и маленькое
