Лиат остановилась, сплетая пальцы, не зная, куда деть руки от волнения.
— Не могу так больше. Все время жду, что все вернется. Что мы поедем в Сарайкет и снова займемся делами. Будем вспоминать это страшное время, как неурожайный год.
— Назад пути уже нет.
— Что же с ним будет?
— С ним? Ты думаешь только про Найита? Только о нем волнуешься?
Слезы все текли по щекам Лиат. В ее улыбке соединились радость и печаль.
— Он мой сын. О ком еще мне думать?
— С ним все будет хорошо, — сказал Маати и сам услышал в своем голосе уверенность. — Мы остановим гальтов. Я остановлю. Наши дети выживут. А их — погибнут. Мы не будем голодать. А они — будут. С Найитом все будет хорошо. Когда все закончится, он покинет Оту-кво. Поедет с тобой, потому что в Сарайкете у него остались жена и сын, а он не такой человек, чтобы их бросить.
— Не такой? — спросила она с мольбой в голосе.
— Если Ота его отец, тогда посмотри: он пожертвовал свободой и гордостью, только бы защитить Даната и Эю. Если он — мой сын, я до последнего хотел быть с вами. Это ведь ты ушла.
— А если он — мой сын? Как он тогда поступит?
— Тогда он будет прекраснее всех живущих и останется таким до глубокой старости. И будет любить своего ребенка так же, как ты любишь его. Глупый вопрос.
Лиат не могла удержаться и рассмеялась. Маати встал и взял ее руки в свои. Она вся пахла слезами — влагой, солью, плотью. Словно кровь, только без запаха железа. Он поцеловал ее в макушку.
— Все будет хорошо. Я знаю, что делать. Семай мне поможет. Ота выиграл для нас время. Беда пройдет стороной.
— Не пройдет, — прошептала Лиат ему в плечо, а потом добавила с надеждой и как будто сдаваясь, — но пусть она случится с кем-то другим.
Они стояли и молчали. Маати чувствовал тепло ее тела. За все эти годы они столько раз держали друг друга в объятиях. С вожделением и стыдом, с наслаждением и любовью. В печали. Даже когда злились друг на друга. Он помнил ее на ощупь, по звуку дыхания, по тому, как ее рука обвивала его плечо. Никто в мире не знал его так, как она. В их жизни было то, чего не мог разделить с ними Ота: дни в Сарайкете и то, что случилось потом. Большие события — рождение Найита, гибель Хешая, их расставание — и маленькие происшествия. Маати помнил, как Лиат отравилась крабовым супом, и он хлопотал, разрываясь между ней и рыдающим Найитом. Как в Ялакете у печи огнедержца они бросили полоску серебра музыканту с флейтой. У того еще была ученая собачка; она танцевала под музыку. Какой была осень в Сарайкете в пору их молодости.
Когда она уедет, не с кем будет обо всем этом поговорить. Она вернется на юг, а он станет новым даем-кво, и некому будет напомнить ему о драгоценных мгновениях. Тем дороже они становились. Тем драгоценней была Лиат.
— Я не дам тебя в обиду, — сказал Маати. — Не бойся. Я всех нас не дам в обиду.
За дверью послышались торопливые шаги, и Лиат вздрогнула, отпрянула. Он ее отпустил, но продолжал держать за руку. Хотя бы еще мгновение. В дверь настойчиво постучали.
— Маати-кво! — позвал Семай.
— Входи, входи. Что такое?
Щеки у поэта раскраснелись, глаза были широко раскрыты. Он запыхался и не сразу смог заговорить.
— Хай зовет вас к себе, — задыхаясь, вымолвил Семай. — Синдзя вернулся.
22
Когда Синдзя окончил свой рассказ и умолк, Ота заставил себя дышать глубоко и ровно, пока к нему не вернулся дар речи. Взяв себя в руки, он заговорил вполголоса.
— Так ты провел сезон, сражаясь бок о бок с гальтами?
— Они же выигрывали.
— Ты что, шутишь?
Синдзя сильно исхудал с тех пор, как они расстались. За долгие месяцы странствий лицо у него осунулось, щеки запали. Кожа загрубела от солнца и ветра. Одежду сменить он не успел, от него пахло лошадьми. Теперь его беспечность казалась фальшивой. Он превратился в злую насмешку над тем уверенным, ироничным, независимым воином, которым был раньше. Ота не мог понять, кто изменился больше, наемник или он сам.
Кроме них в комнате была только Киян. Она сидела поодаль, на кушетке возле очага, сжав руки в кулаки, прямая и неподвижная, точно стройное деревце. Ее лицо было непроницаемо. Синдзя покосился в ее сторону, снова посмотрел на Оту, сложил руки в жесте раскаяния.
— Я не шучу, высочайший. Это правда. К тому времени, как я понял, что они не собираются напасть на Западные земли, у меня было не больше возможностей убраться оттуда, чем взмахнуть руками и улететь. Я постарался замедлить их, как мог, но да, если нам приказывали сражаться, мы шли в бой. Если им нужен был толмач, мы помогали. Полагаю, надо было прыгнуть к ним на копья и благородно умереть? Но тогда я не смог бы тебя предупредить.
— Ты предал Хайем, — сказал Ота.
— А теперь предаю гальтов, — спокойно возразил Синдзя. — Если разберешься, что тут к добру, а что — к худу, тогда ты умней меня. Что сделано, того не вернешь, высочайший. Если я ошибся, ну что же, тогда прости. Но только я думаю, что я все правильно сделал.
— Ладно, — сказал Ота. — Разберемся после.
— А вот я бы сейчас все выяснил. — Синдзя подался вперед. — Если меня утопят, как предателя, лучше сразу об этом знать.
Ота почувствовал, как в груди огненным смерчем взвивается ярость. В ушах зашумело.
— Ты просишь помилования?
— И для ребят тоже. Клянусь, я сделаю все, чтобы его заслужить.
«Ты поклянешься в чем угодно, а когда надо будет, нарушишь клятву», — подумал Ота. Он до крови закусил губу, но промолчал. Не позвал стражей, стоявших за огромными лазурными дверями. Убить предателя просто. Казалось бы, возмездие получится справедливым. Его приближенный. Друг и советчик. Ехал бок о бок с военачальником гальтов. Давал ему советы. Но в гневе таилось что-то еще. Страх. Отчаяние. А потому, каким бы праведным гнев ни казался, ему нельзя было доверять.
— Больше ни о чем меня не проси.
— Не буду, Ота-тя. — Синдзя помолчал. — Хватка у тебя стала жестче.
— Пришлось измениться.
— Это тебе к лицу.
Дверь дрогнула, потом в нее вежливо поскреблись, и в зал быстрым шагом вошли Семай, Маати и Лиат. Лица у всех троих горели, а Маати дышал так тяжело, словно бегом бежал. Ота нахмурил брови. Присутствие Лиат ему не понравилось, но ведь она помогала Киян готовиться к зиме и расселять беженцев, так что, может, и сейчас пригодилась бы. Он сложил руки в жесте приветствия, обращаясь ко всем троим.
— Что… что случилось? — пропыхтел Маати.
— У нас беда, — сказал Ота.
— Гальты? — спросила Лиат.
— Целых десять тысяч. — Киян заговорила впервые с тех пор, как Синдзя начал свой рассказ. Ее голос был холоден, как камень. — Пехота, лучники и конница. Сегодня они не явятся. Но завтра — вполне возможно. Самое большее — через три дня.
Маати побелел. Ноги у него подогнулись, и он плюхнулся на стул, как марионетка, у которой обрезали нити. Лиат и Семай не сдвинулись с места, чтобы ему помочь. В зале стало тихо. Только пламя ворчало в
