долина, кочковатая, седая от игольчатого инея. Начинаются степи, бесконечная даль без деревца, без кустика. И там под снегом — норы, тысячи нор…
— «На тысячах нор стоит Аланор!..» — напевает Лешка потихоньку.
Но она услышала:
— Что вы там напеваете, Алексей Петрович?
— Про Аланор. Не бывали?
— Нет. Я же вам сказала, что редко выезжаю. Вот на такой случай, разве, как сейчас.
Она молчит, и Лешка опять чувствует, как она напряжена, молчаливо она как будто приказывает ему: скорее, скорее!
Степь обманывает, скрадывает расстояния. Кажется, вон до той сопки рукой подать. А на деле — будь здоров! Время течет медленно, как никогда.
Вдруг налетевший ветер забрасывает машину сухим снегом. Из какой дали нес он на своих крыльях колючий этот снег, смешанный с песком?
Теперь уже ясно видно: близится пурга. Видимость плохая. Небо снизилось, словно упало, слилось со степью. Между небом и степью несется одинокая машина. Солнце стало похоже на луну: маленькое и тусклое.
Ветер с силой бьет сбоку. Мгновенно темнеет, словно в преддверии ночи. А всего-то три часа пополудни. Степь курится. А может быть, этот седой, клубящийся туман не подымается от земли, а падает сверху?
Да, ясно, что надвигается непогода. Непогода в степи — это тревожно. Задержка? Он не хочет об этом и думать, чувствуя за спиной молчаливую, беспокойную Ксению.
«Газик» бежит, дремлет пассажирка. Лешка собирается с мыслями.
Если б удалось добраться к ночи до Долгунцов, то там следовало бы заночевать. Потому что пурга, она не шутит. Закружит, и пропадешь!
Врачиха не соображает этого, ясно. Откуда ей соображать, если она здесь недавно и, как сама сказала, никуда из города не выезжает? Решение Лешка примет один. И решение это такое: ночевать в Долгунцах. За ночь погода переменится. Так всегда бывает. Март, он сердитый, да отходчивый.
Все это так, если до Долгунцов добраться к ночи. Скорость не разовьешь: того и гляди, ускользнет дорога, обманет излучиной, затянет в белую зыбкую мглу.
К вечеру на широких землях за Байкалом закружилась пурга, бросала в стекло машины сухой снег, принесенный издалека. Казалось, вся мерзлая степь, бугристая от тарбаганьих нор, кружится в бешеном вихре. Странно ненадежной, словно утлая лодчонка в бурю, казалась машина.
Вот он, неверный забайкальский март!
Водитель покосился: спит доктор или тоже с опаской поглядывает на дорогу? Голова снова укутана теплым платком, воротник тулупа поднят, глаза закрыты. «Спит. Может, тоже после ночного дежурства», — думает Лешка.
— Алексей Петрович! — вдруг зовет врачиха. Голос у нее тревожный, такой тревожный, что Лешка просто не может сказать ей о ночлеге. Но она о другом: — Вы любите свое дело?
Любит ли? Лешка как-то не задумывался над этим. В глубине души он считал, что дело это настоящее, мужское. Тут сразу видно, кто чего стоит. Взять хоть сейчас: попади в такой переплет другой — впору поворачивать обратно до ближайшей деревни. Но он принял решение… А может, это зря? Пурга хоть кого сшибет.
Но Лешка чутьем угадывает дорогу, хотя давно уже не видно телеграфных столбов, машина ушла в сторону от линии и нет вокруг ни одной неподвижной точки: все течет, зыбится, кружится.
Любить-то чего? Дорогу? Да, есть что-то заманчивое в ней. Хоть какая-нибудь, а дорога. Дорога, которая обязательно куда-то ведет. Дорог никуда не бывает.
Возил он, Лешка, продукты от Заготсоюза. И в кооперацию доставлял товары, в глубинку. И автоцистерну водил с горючим. И вот теперь на легковушке.
Но на чем бы ни ездил, всегда бег километров, ложащихся под колеса его машины, — это было главное.
Конечно, не космическая скорость. И риск не тот. А все же. Все же смотри, водитель, по сторонам и вперед! Смотри в оба! Неизвестно, что вырастет на пути. Особенно в такую пору.
Любит ли он это вечное напряжение, эту вечную дорогу, неизвестно что сулящую? Верно, да. Иначе что мешало ему, как хотела его мать, пойти работать на завод, по стопам умершего отца? Или еще куда- нибудь?
Почему он уехал из города своего детства, города своей юности? Чтобы быть самостоятельным? Да разве он не был им в родном городе? Чтобы быть наедине с дорогой? Он и сам не знал.
Вопрос Ксении застал его врасплох. Да, он любит дорогу. Но это не все. Он любит машину. В каждой из тех, которые он знал, было то, за что он любил машину вообще: ей подчинялась дорога. Не просто, не по-доброму — сопротивляясь, бросая под колеса валуны, разливаясь вешними реками, громоздя каменные завалы, — не было конца-краю разбушевавшейся стихии. Но машина побеждала.
Лешка не любил ничего, на его взгляд, не выражающее слово «шофер». Может быть, оно и подходило к какой-то категории людей, сидящих за рулем. Но себя даже в мыслях он называл водителем. В этом слове заключалось некое активное начало. Были «ведомые» и были «водители». В это слово Лешка вкладывал нечто большее, чем оно означало, большую ответственность, большую целеустремленность. Слово «водитель» звучало горделиво. Он вел машину. И в это понятие «вести машину» входило многое, столь многое, что сам технический процесс вождения был только небольшой частицей. Разве на водителя работал только мотор, карбюратор, коробка скоростей — все, что составляло техническую сущность машины? Нет, он обязан был подчинить себе дорогу во всей ее сложности, погоду со всеми ее капризами, и самую случайность, и то, что называется «форс-мажор», — непредвиденность, характер которой изучить уже было совсем невозможно.
Вот если подумать обо всем этом, то можно ответить: да, он любит свое дело.
Но пассажирка не ждет ответа. Спит.
Погруженный в мысли, Лешка не ответил ей. Может быть, Ксения обиделась?.. Спит!
Пурга обтекала машину, упрямо двигающуюся вперед.
Огни впереди вынырнули и сразу же исчезли. Лешка знал, что скрылись за увалом. Сейчас за пригорком — Долгунцы.
Очень длинная, по-сибирски вытянувшаяся чуть не на километр вдоль тракта, деревня оправдывала свое название.
У избы с широким и низким крыльцом стояла полуторка.
— Чайная, — объяснил Леша. — Обогреемся, а там видно будет.
После степного безлюдья и непогоды все здесь было приятно: яркий свет и тепло, появившиеся на столе пельмени в глубокой миске, коричневый терпкий чай, какой предпочитают в Забайкалье, и тот нестройный шум, который подымается всюду, где бывает много случайно сошедшихся и быстро перезнакомившихся людей. Молодой человек возился у радиоприемника, и вдруг знакомый голос четко произнес: «В семнадцать часов по московскому времени — передача последних известий».
— В Москве еще день, а у нас уже ночь на пороге, — сказал кто-то рядом.
Это была обычная колхозная чайная, в каких часто за этот год Леше приходилось пережидать непогоду. И он без труда узнавал в своих соседях за столами и приезжего заготовителя в меховом жилете и пестрых унтах, шахтеров с ближней шахты, колхозных бригадиров.
Пожилая женщина с круглым приятным лицом, в белом коротком халате, вышла из боковушки и хозяйским взглядом окинула комнату:
— А, Леша! Куда?
— В Аланор. Вот доктора везу, Федосья Григорьевна.
— То-то я гляжу — незнакомая. Уж я районных-то всех знаю… Заночуете?
Ксения встрепенулась, взглянула на Лешку. Резко ответила:
— Какой ночлег! Мы спешим! К больному ребенку, — добавила она уже мягче.
— Нельзя ехать, — сказал Лешка. — Пурга. Понимаете, пурга… Ну как ее убедить!
Ксения покраснела, беспомощно обернулась к Федосье Григорьевне. Это «скорей, скорей!», что
