Не потому ли так осветлены порой Твоей печали песнопенья И так молитвенно высок и верен строй Души глубинного горенья? На миг не оттого ль мой истомленный стих Всё радостней и неуклонней Коснется вдруг, слепец, живейших струн своих И вожделеннейших гармоний? Так тихая судьба в путях кремнистых нам Таинственней и откровенней Возносит на горе единый светлый храм, Сочувствий и благословенней. Из милых чудачеств, свойственных Юрию Никандровичу, не могу не припомнить странной его привычки превращать день в ночь и ночь в день. Ему ничего не стоило прийти в гости в час ночи, а то и в два и остаться до утра, не замечая, что слушатели его стихов, наслаждающиеся его поэзией часа три, уже утомились, осовели и уже неспособны воспринять даже Пушкинской музы. Одно время в Петербурге он так часто повадился ко мне ходить по ночам, что квартирная хозяйка усмотрела в его поведении все приметы страшного заговора, и я должен был переехать на другую квартиру, ввиду ее ультиматума, дабы не утратить общества милейшего поэта»[61].
«Нам не дано предугадать…». Неиссякаемая влюбчивость Верховского, глубина его несколько «литературных» чувств сделала его прототипом пастернаковского Юрия Живаго, о чем с удовольствием повествуют крымские краеведы. Вероятно, способствовало и общение Пастернака с Верховским в пору подготовки так и не вышедшей, как уже говорилось, книги; рискованно, но хочется предположить, что «неоклассическая» муза Верховского повлияла на позднюю поэтику Пастернака – как известно, в «стихах к роману» иную, чем в более ранних книгах. Юрятин же, город Живаго, назван блоковским словечком, оброненным после переезда Верховского в Пермь.
Обмен посланиями между Верховским и близкими ему поэтами – ситуация типичная. Вяч. Иванов 20 марта 1907 г. обращался к своему другу со стихами:
Верховский! Знал ли я, что Ты, Забытый всеми, тяжко болен, Когда заслышал с высоты Звон первый вешних колоколен? Но Ты воскрес – хвала богам! Долой пелен больничных узы! Пришли по тающим снегам Твой сон будить свирелью Музы. И я, – хоть им вослед иду Сказать, что всё Тебя люблю я, – Крылатой рифмой упрежду Живую рифму поцелуя. Выздоровленьем и весной Прими счастливый благодарно Судьбы завидной дар двойной, Прияв урок судьбы коварной. «Вот, жизнь Тебе возвращена Со всею прелестью своею. Смотри: бесценный дар она! Умей же пользоваться ею». Ты расцветешь, о мой поэт: Вотще ль улыбкою немою Мне предсказала Твой расцвет Мощь почек, взбухнувших зимою? Как оный набожный жонглер Перед готической Мадонной, Ты скоморошил с давних пор В затворе с Фебовой иконой; Стиха аскет и акробат, Глотал ножи крутых созвучий, И с лету прыгал на канат Аллитерации тягучей. Довольно! Кончен подвиг Твой! Простися с правилом келейным! Просторен свет! Живи, и пой С весенним ветром легковейным. И пусть не в чашке кипятка Из распустившихся варений Твоя влюбленная тоска Свой черплет пыл, и вихрь парений.
